Грэм Грин - Суть дела
– Они уже должны были бы прийти.
– Вы же знаете, что такое слуги. Пугаются сирен и прячутся где попало. Нам остается только сидеть и ждать, майор Скоби. Для меня это счастливый случай. Мне бы хотелось, чтобы утро никогда не настало.
– Утро? Я не собираюсь ждать Али до утра.
– Может, он перепугался. Понял, что вы его раскусили, и сбежал. Слуги иногда бегут к себе, в лес…
– Какая чепуха, Юсеф.
– Еще немножко виски, майор Скоби?
– Ладно. Ладно. – Он подумал: неужели я еще и спиваюсь? Видно, от меня уже ничего не осталось – ничего, что можно потрогать и сказать: это Скоби.
– Майор Скоби, ходят слухи, что справедливость в конце концов восторжествует и вас назначат начальником полиции.
Скоби осторожно ответил:
– Не думаю, чтобы до этого дошло.
– Я только хочу вас заверить, майор Скоби, что на мой счет вы можете быть спокойны. Я хочу вам добра, только добра. Я исчезну из вашей жизни, майор Скоби. Я никогда не буду для вас обузой. Хватит с меня того, что был такой вечер, как сегодня, – долгая беседа в темноте обо всем на свете. Эту ночь я никогда не забуду. Вам не о чем беспокоиться. Я обо всем позабочусь.
Через окно, из-за спины Юсефа, откуда-то из темной массы хижин и складов донесся крик, крик страха и боли; он поднялся, словно тонущий зверь, и снова пропал в темноте комнаты – в стакане виски, под столом, в корзинке для бумаг, – крик, который уже откричали.
Юсеф сказал как-то слишком уж быстро:
– Это пьяный. Куда вы, майор Скоби! – завопил он с испугом. – Одному там опасно…
Вот как Скоби в последний раз видел Юсефа: силуэт, неподвижно и криво обозначенный на стене; лунный свет, льющийся на сифон и два пустых стакана. У подножья лестницы стоял конторщик и вглядывался в даль набережной. В зрачки ему ударил лунный свет, и они заблестели, как дорожные знаки, показывая, куда повернуть.
В пустых складах по сторонам, между хижинами и грудами ящиков, которые Скоби освещал на бегу фонариком, все было неподвижно; если портовые крысы и вылезли из своих нор, тот крик загнал их обратно. Его шаги гулко отдавались в пустых амбарах, где-то в стороне выла бродячая собака. В этом лабиринте можно было проплутать до утра. Что же привело его так уверенно и быстро к мертвому телу, словно он сам выбирал место преступления? Сворачивая то в одну, то в другую сторону по этим проходам из брезента и ящиков, он чувствовал, будто какая-то жилка в виске сигнализирует ему, где Али.
Мертвый лежал, нелепо свернувшись, будто сломанная часовая пружина, возле груды пустых бочек из-под бензина; казалось, что его вышвырнули сюда, не дождавшись рассвета и птиц, которые питаются падалью. У Скоби, пока он не повернул к себе тело, еще мелькала какая-то надежда – ведь Али шел не один, а со слугой Юсефа. Но по темно-серой шее раз и другой полоснули ножом. Да, подумал он, теперь я могу ему доверять. Желтые глазные яблоки с красными прожилками были обращены к нему, но смотрели отчужденно, будто это мертвое тело отвергало его, от него отрекалось: «Я тебя не знаю». Дрожащим голосом он поклялся:
– Клянусь богом, я найду того, кто это сделал!
Но под этим незнакомым взглядом нельзя было лицемерить. Он подумал: «Это сделал я». Разве я не знал все время, пока сидел у Юсефа, что он что-то затевает? Разве я не мог заставить его мне ответить?
Чей– то голос сказал:
– Начальник?
– Кто это?
– Капрал Ламина, начальник.
– Вы не видите где-нибудь поблизости разорванные четки? Посмотрите внимательно.
– Я ничего не вижу, начальник.
Скоби думал: если бы только я мог плакать, если бы я мог чувствовать боль! Неужели я и в самом деле стал таким подлым? Помимо воли, он взглянул вниз, на мертвеца. Неподвижный воздух был густо пропитан бензиновыми парами, и лежавшее у ног тело вдруг показалось ему очень маленьким, темным и далеким, как разорванная нитка четок, которую он искал: несколько черных бусин и образок на конце нитки. О господи, подумал он, ведь это я тебя убил; ты служил мне столько лет, а я тебя убил. Бог лежал под бензиновыми бочками, и Скоби почувствовал вкус слез во рту, соленая влага разъедала трещины губ. Ты служил мне, а я вот что с тобой сделал. Ты был мне предан, а я отказал тебе в доверии.
– Что это вы, начальник? – шепнул капрал, опускаясь на колени возле мертвого тела.
– Я любил его, – сказал Скоби.
5
Он сдал дежурство Фрезеру, запер кабинет и сразу же поехал к домику на холме. Он вел машину, полузакрыв глаза, глядя прямо перед собой, и говорил себе, что сейчас, сегодня все поставит на место, чего бы это ни стоило. Жизнь начинается снова, с любовным бредом покончено. Ему казалось, что ночью любовь умерла навсегда, там, под бочками из-под брезента. Солнце жгло его потные, прилипшие к рулю руки.
Мысли его были так поглощены тем, что сейчас произойдет, – дверь откроется, будет произнесено несколько слов и дверь захлопнется снова, уже навсегда, – что он чуть было не проехал мимо Элен. Она шла навстречу по дороге, с непокрытой головой, и даже не видела машину. Ему пришлось побежать за ней, чтобы ее догнать. Когда она обернулась, он увидел то же лицо, что когда-то в Пенде, когда ее несли мимо, – полное безысходности, без возраста, как разбитое стекло.
– Что ты здесь делаешь? На солнце, без шляпы?
Она сказала рассеянно, стоя на твердой, глинистой дороге, поеживаясь:
– Я искала тебя.
– Сядем в машину. Смотри, у тебя будет солнечный удар.
В глазах ее блеснула хитрость.
– Ага, значит это так просто? – спросила она, но подчинилась.
Они сидели рядом в машине. Теперь уже не было надобности ехать дальше, с тем же успехом можно было проститься здесь.
– Мне утром сказали насчет Али. Это ты сделал?
– Горло не я ему перерезал. Но умер он потому, что я существую на свете.
– А ты знаешь, кто это сделал?
– Я не знаю, кто держал нож. Наверно, какая-нибудь портовая крыса. Слуга Юсефа, который был с Али, пропал. Может, он это сделал, а может, и его убили. Мы никогда ничего не докажем. Не думаю, что это дело рук Юсефа…
– Ну, – сказала она, – на этом нам надо кончать. Я больше не могу портить тебе жизнь. Молчи! Дай мне сказать. Я не знала, что так будет. У других людей бывают романы, где есть начало, конец, где оба счастливы, у нас это не получается. Для нас почему-то – все или ничего. И поэтому надо выбрать «ничего». Пожалуйста, молчи. Я думаю об этом уже несколько недель. Я уеду отсюда сейчас же.
– Куда?
– Говорю тебе – молчи. Не спрашивай.
В ветровом стекле неясно отражалось ее отчаяние. Ему показалось, будто его разрывают на части.
– Дорогой мой, – сказала она, – только не думай, что это легко. Мне никогда не бывало так трудно. Куда бы легче было умереть. Ты теперь для меня во всем. Я никогда не смогу видеть железный домик или машину «моррис». И пить джин. Смотреть на черные лица. Даже кровать… ведь придется спать на кровати. Не знаю, куда я от тебя спрячусь. И не надо говорить, что через год все обойдется. Этот год надо прожить. Зная все время, что ты где-то там. Зная, что я могу послать телеграмму или письмо и тебе придется их прочесть, даже если ты не ответишь. – Он подумал: насколько ей было бы легче, если бы я умер. – Но я не имею права тебе писать, – сказала она. Она не плакала, ее глаза, когда он кинул на них быстрый взгляд, были сухие и воспаленные, такие, как тогда, в больнице, измученные глаза. – Хуже всего будет просыпаться. Всегда бывает такой миг, когда не помнишь, что все переменилось.
– Я тоже приехал проститься. Но, видно, и я не все могу.
– Молчи, дорогой. Я ведь поступаю как надо. Разве ты не видишь? Тебе не придется от меня уходить – я ухожу от тебя. Ты даже не будешь знать, куда. Надеюсь, я не слишком уж пойду по рукам.
– Нет, – сказал он. – Нет.
– Тс-с-с, дорогой! У тебя все будет как надо. Вот увидишь. Ты сможешь смыть грязь. Снова станешь хорошим католиком – ведь тебе же это нужно, а не целая свора баб, правда?
– Мне нужно, чтобы я перестал причинять боль.
– Тебе нужен покой. У тебя он будет. Вот увидишь. Все будет хорошо. – Она положила руку ему на колено и, стараясь его утешить, все-таки заплакала.
Он подумал: где она научилась такой надрывающей душу нежности? Где они учатся так быстро стареть?
– Послушай, родной. Не ходи ко мне. Открой мне дверцу, она так туго открывается. Мы попрощаемся здесь, и ты поедешь домой или, если хочешь, к себе на службу. Так будет гораздо легче. Ты обо мне не беспокойся. Я не пропаду.
Он подумал: я избежал зрелища одной смерти, а теперь должен пережить все смерти сразу. Он перегнулся через Элен и рванул дверцу, его щеки коснулась ее щека, мокрая от слез. Прикосновение было как ожог.
– Поцелуй на прощанье можно себе позволить, мой дорогой. Мы ведь не ссорились. Не устраивали сцен. У нас нет друг на друга обиды.
Когда они целовались, он почувствовал губами дрожь, словно там билось сердце какой-то птицы. Они сидели неподвижно, молча, дверца машины была распахнута. С холма спускались несколько черных поденщиков; они с любопытством заглянули в машину.
