Филлип Боссан - Людовик XIV, король - артист
Обзор книги Филлип Боссан - Людовик XIV, король - артист
Неоценимо много сделал Людовик XIV для того, чтобы французская культура — театр, живопись, архитектура, балет — еще много веков служила эталоном и образцом, мерилом достижений других национальных культур. При его прямом участии был создан Версаль, он покровительствовал Расину и Мольеру, Мансару и Люлли, именно ему принадлежит честь создания классического французского балета.
Менее известно, однако, что Людовик XIV, будучи страстным поклонником и знатоком искусств, и сам отдал дань музам: являлся прекрасным музыкантом и выдающимся танцором, мастерство которого отмечалось единодушно и отнюдь не только из-за верноподданнических чувств.
Необъятной теме «Людовик XIV и искусство» посвятил настоящую работу известный французский музыковед и романист Филипп Боссан. Увлекательно написанная, книга Боссана будет интересна всем, кто любит Францию и хочет больше узнать о ее великой культуре.
Боссан Филипп
Людовик XIV, король-артист
Вместо увертюры
Для монарха существует множество способов любить искусство, заботиться о нем, покровительствовать ему, способствовать его развитию и расцвету.
Монарх может любить искусство по склонности — ради собственного удовольствия. Он может быть любителем, так сказать, просвещенным — любителем, который читает, посещает спектакли, украшает свой дом предметами искусства и даже коллекционирует их единственно ради удовольствия жить среди них. Он находит счастье в том, чтобы, благодаря Богу, располагать несколько большими суммами на эти цели, нежели его подданные, и может назвать это в полном смысле слова Монплезиром («моим удовольствием»). Он может строить с большим великолепием, чем они, покупать больше картин и даже заказывать их, если ему полюбится Даная, или Диана-охотница, или Святой Иероним в размышлениях — или если фигура Александра, празднующего триумф или испрашивающего руки Роксаны, говорит что-то его воображению. Он может также делить свои трапезы с теми, кто мыслит, рифмует, ваяет или рисует, и почтить их своей дружбой: они не требуют ничего, кроме этого. Тем самым он осветит свою личность и царствование сиянием добра и благодеяний: в книгах скажут, что монарх этот был умным и любезным (каким он, возможно, и был в действительности) и что «ему нравилось жить в окружении поэтов и художников».
Он может, также по склонности своей, пойти дальше, вплоть до упражнений в одном из изящных искусств. Он может даже позволить этому превратиться в своего рода страсть. После пяти часов вечера в продолжение всего царствования нельзя было ни единым словом перемолвиться с Фридрихом II, будь то знатный человек или министр. В течение двух часов он знать не знал никого и ничего, кроме Иоганна-Иоахима Кванца (своего флейтиста), Карла-Филиппа-Эммануила Баха (своего клавесиниста), Карла-Генриха Грауна (своего концертмейстера), верного дыхания и беглости собственных пальцев. Он сочинил сто двадцать сонат, которые для короля очень хороши, а также концертов, которые для дилетанта — произведения вполне достойные. Но Фридрих никогда не смешивал свой маленький ежедневный концерт с управлением империей, с переговорами по разделу Польши или с захватом Силезии. Это был его отдых: он бы ни за что на свете не пожертвовал им, не переоценивая, однако, его цивилизаторской миссии ни для империи, ни для всего остального мира. Концерты в Сан-Суси никогда не были для него чем-то большим, чем для Энгра его скрипка. Между царствованием и досугом Его Величества существует четкая граница: жанры не смешиваются.
Но монарх может, напротив, желать установить между своим развлечением и своей властью, между своим царствованием и своей любовью к прекрасному, между своим удовольствием и своей короной нечто вроде мостика. Вместо того чтобы предаваться занятиям искусством в одиночестве, он может пожелать, чтобы достоинства, качества и добродетели его как правителя распространились и на другую сторону его деятельности. Он может осознать, что волею Бога может действовать в искусстве, как в политике. Возможно, он даже чувствует сильную потребность ознаменовать свое царствование приростом красоты и культуры, дать которые своему народу, в дополнение к справедливости и благоденствию, — его долг. Карл V коллекционировал ценные манускрипты во дворце на улице де Турнель, содержал мастерскую переписчиков и создал тем самым сокровища нашей Национальной библиотеки (за семь столетий до ее открытия); Франциск I открыл Приматиччо, окружил заботой старость Леонардо да Винчи в замке Кло-Люс и создал Коллеж де Франс; Лоренцо Медичи собирал своих И друзей-философов на вилле Карреджи и проводил вечера с Марчелло Фичино, Полициано и Пико делла Мирандолой; Изабелла д'Эсте никак не сдерживала своей «булимии» в отношении
картин, собранных в ее studiolo[1]; Юлий II карабкался по лесам Сикстинской капеллы, чтобы поспорить с Микеланджело: это монархи и князья, оставшиеся в памяти людской, поскольку они осознали, что их положение пап или монархов позволяет им проникнуть в сокровищницу мысли и искусства своего времени, дабы придать этим областям больший размах и блеск.
Однако монарх может задумать нечто большее. Он может пожелать, чтобы мост, переброшенный между его удовольствием и его короной, подвел к другому зданию, еще более грандиозному и монументальному, умножающему славшего царствования. Его притяжение к искусству оборачивается тогда притяжением искусства к его личности. Музыка, театр, архитектура, живопись, поэзия уравниваются с золотом, скипетром, горностаевой мантией, бриллиантами короны, швейцарскими гвардейцами и державой — осязаемыми знаками его величия. Они становятся, среди прочего, средствами восхваления его королевской персоны. Все произведения искусства, созданные в его царствование, становятся, таким образом, частичками его славы. Вся работа духа — камень в здании его репутации. Наконец, вся вновь рожденная красота служит росту величия того, кто по воле Бога персонифицирует свое царство и воплощает свой народ: в нем как бы отражается в каждый момент слава народа, который имел счастье видеть его своим королем.
Так и думали всегда о Людовике XIV.
Отнюдь не будет ошибкой вслед за Вольтером, которого никто никогда не опровергал, назвать этот век его подлинным именем: «век Людовика XIV». Нельзя созерцать Версаль, не думая о нем. Нельзя внимать Расину или Люлли, читать Бос-сюэ или любоваться Лебреном, чтобы на филиграни не проступил образ Короля-Солнца. Можно забыть имена и даты его сражений, побед, походов (Нимвеген, Рисвик, завоевание
Франш-Конте, переход через Рейн, отмена Нантского эдикта); то, что остается, или то, что возникает в памяти, когда думают о Людовике XIV, — это прежде всего невероятная попытка связать со своим именем все, что было создано в его время, как если бы это создал он сам, а не Мансар, Лебрен, Расин или Люлли. Ни один монарх, ни один император, кроме, может быть, Августа (тот явно хотел, чтобы так думали), не добился такой идентификации искусства своего времени со своей личностью, как Король-Солнце.
Может быть, это иллюзия. Может быть, присвоение монархом всего лучшего, что было в его царствование, есть злоупотребление властью. Но это факт. Так хотел Людовик XIV, так все и случилось.
Остается узнать, как это происходило, и здесь нас подстерегают сюрпризы.
Гитара Короля-Солнца
