Светлана Замлелова - Блудные дети
Я успел-таки немного отдохнуть, хотя под глазами у меня остались синие следы многотрудной ночи.
Спустившись в кафе на набережной, я заказал бутерброд с сыром и ветчиной и чай. И через несколько минут официант принёс мне бутылку с ужасной светло-коричневой жидкостью.
– Что это? – ужаснулся я.
– Чай, – ответил мне официант.
«Скорее небо упадёт на землю, и Дунай повернёт свои воды вспять», – почему-то вспомнилось мне.
– Чай?!
– Да, холодный чай.
Тут только до меня стало доходить, и я вздохнул облегчённо: официант, дурашка, принёс мне лимонад под названием «Холодный чай». Я уже встречал эти бутылки в Англии, и у меня, у московского любителя и ценителя чая, они вызывали неподдельное презрение.
– Вы ошиблись, – гордо сказал я официанту. – Я заказывал горячий чай.
Он ушёл с недовольным лицом, но ещё через пару минут принёс мне мой бутерброд, чайник и молоко. Расхорохорившись, я хотел заодно обругать и привычку лить в чай молоко, но вовремя сдержался.
После завтрака отправился осматривать город. Лос Кристианос, вытянувшийся вдоль берега и оттого напоминающий колбасу, мне не понравился. Город состоит почти из одних отелей, к тому же весь пропитан разнообразными южными запахами, от которых у меня нарастает беспокойство и сосёт под ложечкой. Здесь пахнет то ли акацией, то ли олеандром, жареной рыбой и ещё какими-то южными кушаньями с чесноком и специями.
Туристов тьма. И для них кругом лавчонки с ярким и жалким товаром. Много броской рекламы – мороженое, лимонад, шоколадные батончики... Скучно. Но людям как будто нравится – туристы ходят довольные и важные. Все что-то покупают, точно за тем только и приехали сюда.
Был на рынке и окончательно разозлился на городишко. Что такое рынок прошлого столетия? Это вывески, от руки, пусть и с ошибками, написанные. Это дамы и девицы в кисейных платьях и шляпках, это горничные и кухарки в платках и клетчатых юбках, это господа с тросточками, мужички в кафтанишках, нищие в лохмотьях. Это лошади и свиньи, куры и канарейки, петухи на палочках и прочие ландринки – это товар кустарный, всамделишный и у каждого свой. А сейчас что? Люд голый. На всех, независимо от пола и возраста, трусы да майки. Товар пустяшный и одинаковый – смотреть не на что. Мир какой-то неживописный стал, никакой красоты в его наружности не осталось. Как проститутка раскрашенная!
От греха подальше решил пойти на пляж. Море слегка штормило. Но как приятно качаться и кувыркаться в волнах! Главное, вовремя подпрыгнуть и не дать волне накрыть себя с головой.
Потом загорал и с тоской думал о Вивианне. Никогда мне не быть с этой девушкой... Что ж... Ну и пусть! Я сохраню мечту о ней. И пусть эта мечта будет для меня священной, пусть будет моей звездой. Вивианна недосягаема для меня, и я недостоин её. Но пусть светит, пусть зовёт меня за собой...
Тут поблизости я услышал английскую речь. И, само собой, повернулся полюбопытствовать. В нескольких шагах от меня развернулась настоящая фотосессия в жанре «nue»: молодой англичанин снимал свою обнажённую подружку. Тут же два пожилых лысоватых и пузатых англичанина с нехорошими улыбочками наблюдали за происходящим, переговаривались и глотали слюни.
– Ну, давай! – подначивал девушку фотограф. – Дай страсть!
Модель извивалась, выворачивалась мездрой и «давала страсть».
– Вау! – подбадривал каждую новую позу фотограф.
Она кокетливо и, как бы даже стыдясь своих успехов, отвечала ему короткими, ничего не значащими фразами, типа:
– Ну уж!.. Да будет тебе!.. Какой ты, право!..
Проходившие по пляжу люди, косились на них, но они ничего не замечали и нисколько не смущались. Они резвились на песке как молодые зверьки, им не было дела ни до чего, кроме удовольствия, которое они получали от своего занятия. Они были довольны, раскованы и свободны.
А мне отчего-то сделалось так грустно и так гадко, что захотелось бросить в них песком или отобрать у фотографа камеру и зашвырнуть её в море. Я оделся и ушёл с пляжа.
Выйдя на набережную, я поплёлся куда-то вдоль моря, не думая о том, куда и зачем иду. Я был зол и растерян. Я хотел думать о Вивианне, но у меня не получалось, я сбивался на Рэйчел, на фотографа с подружкой и ещё на какую-то неясную мысль, тяготившую меня, но медлившую отлиться в образ.
И тут я увидел машину. «Volkswagen Golf» серебристого цвета, я ещё подумал, что цвет неприметный. То есть на набережной было много машин. Но та машина была с открытым верхом, и в замке зажигания у неё болтались ключи. Рядом с машиной никого не было, и вообще поблизости, как нарочно, не оказалось ни души. И я вдруг понял, что именно тяготило меня: вот эта машина.
Я ещё раз оглянулся, отжал мягкую, неслышную ручку, проскользнул на водительское кресло, повернул ключ и надавил на педаль газа. Машина, повинуясь мне, плавно покатилась по мостовой, никто так и не окликнул меня.
Сначала я ехал медленно, точно надеялся, что кто-нибудь мне помешает. Но постепенно моя собственная дерзость, движение и скорость опьянили меня, внушив обманчивое чувство свободы. Я выехал за город и помчался куда-то, судя по указателям, в сторону Санта Круз. Зачем и для чего я не хотел знать. Мне было легко и весело. Казалось, что не хватает какой-то ерунды, малости, чтобы оторваться от земли и полететь, и что всегда тёплый ветер будет трепать мои волосы, и всегда будет пахнуть морем.
Я вполне освоился в машине и с удовольствием, насколько позволяла скорость, рассматривал её нутро. Отличная машина! Я включил и выключил приёмник, потрогал пухлую кнопку аварийной сигнализации, погладил мягкую кожу сиденья, потом открыл бардачок. Там лежали кассеты, автодорожный атлас и сверху две какие-то фотографии. Мне захотелось взглянуть на них.
На одной фотографии седой дедок обнимал за плечи старушонку с серебристым перманентом. На другой – тот же дедок обнимал двух серьёзных подростков, стоявших справа и слева от него. Этот дедок, чем-то напомнивший мне соседа из Вайермосо, скорее всего, и был хозяином «Volkswagen`а».
Я смотрел на фотографии и мало-помалу начинал понимать, что ненавижу этого дедка. Ненавижу его довольную, счастливую улыбку, его манеру обниматься со всеми подряд – всё, всё в нём было мне омерзительно!
Я разодрал фотографии в клочья и швырнул на дорогу.
В ту же секунду воодушевление моё растаяло, скорость и ветер потеряли обаяние, стало скучно и грустно. Я проехал ещё километров десять и остановил машину.
Конечно, можно накататься до тошноты, вернуться в Лос Кристианос и уплыть, как ни в чём ни бывало, в Вайермосо. А дедок пусть бегает по побережью, пусть звонит в полицию, глотает валидол, или что тут у них... Плевать! Я о себе пекусь, о себе хочу думать. Мне-то что за прибыток? Ну не дурак же я машины угонять – покататься! Я совершил преступление, нарушил закон. Я давно хотел этого и знал, что исполню. Ради идеи, ради свободы. И вот, свершилось. Правда, чувства свободы хватило на полчаса. А дальше снова страх, одиночество и тоска.
Ну не хочу я, чтобы этот растреклятый дедок снился мне каждую ночь! Чтобы обнимал кого-нибудь у меня во сне!
Я вернулся в Лос Кристианос и, опасаясь, что «Volkswagen» повсюду ищут, оставил его на въезде в город. Воровато озираясь, я выскочил из машины и бросился бежать. Слава Богу, никто не обратил на меня внимания. Я заблудился и не сразу нашёл свой пансион. Наконец, поднявшись в свой номер, я упал на кровать. Какое-то время я лежал без движения. Как же я устал!
И вдруг меня осенило. Я вскочил и бросился к телефону.
Я ничего ещё не сказал, а мама уже всё поняла.
– Тебе там плохо, сынок? – осторожно спросила она.
Я подумал немного и ответил:
– Это ад, мама...
Мама тихо простонала в трубку и робко предложила:
– Возвращайся домой...
Намаявшись за день, я хорошо спал. А утром с первым же паромом я вернулся в Вайермосо. Сейчас я собираю вещи. Я знаю: сегодня я куплю билет, и завтра возвращаюсь домой.
Addio, bella Napoli!
***На другой день я был дома. Рэйчел я оставил письмо, в котором умолял о прощении и каялся в любви к другой женщине. Я попрощался с Клаусом и оставил ему два этюда для Хуана. Всё, как он хотел: горы, море. Потом я зашёл к отцу Доминго и объяснил, что должен ехать домой. Отец Доминго понимающе кивал, хлопал меня по плечу и на прощанье пожелал удачи. А я подарил ему на память свой лучший этюд – «Утро в Вайермосо».
Уже в самолёте я точно вдруг опьянел от грусти. Сердце моё сжалось в крохотный, горячий и влажный комок. Несказанно родными показались мне Лондон и Вайермосо, Рэйчел и Клаус, Зилка и Вивианна, Дик и даже Тим. Всё, что пережил и видел я за последние несколько месяцев, стало как будто частью меня, а сам я точно пророс и навеки сроднился с чужим до недавнего времени миром.
Но я знал, что принял правильное решение. Я знал, что должен уехать.
В Москву я прилетел на закате. Из иллюминатора я видел, что к городу подступает ночь, и горизонт на западе, точно флаг неизвестного государства, стал сине-жёлто-зелёным. Сверху всё казалось чужим, незнакомым – дома, дороги, огни... Странно, но жизнь не остановилась, пока меня не было. И как встретит меня теперь эта русская жизнь? Найдётся ли мне в ней место?
