Виктор Мануйлов - Лестница
— А ты и не говори ничего. Я вашему бригадиру уже сказал. Он не возражает. Отпускную тебе на двое суток — вот она, у меня — уже выписали. Под мою, стал быть, ответственность. Стал быть, переоделся и пошли. А? — и глянул на Теплякова как-то искательно, как не глядел ни разу.
Переодеваться Теплякову было особо не во что. Разве что после душа облачился в чистое белье и рубашку, а штаны и куртка — казенные, других держать при себе не положено. Правда, где-то на складе лежит его армейская зимняя куртка, костюм и остроносые туфли, в которых он явился на суд, в чем его и взяли под стражу. Но чтобы переодеться в гражданское, надо было заранее предупредить начальство, получить разрешение, и только тогда могут выдать со склада твою одежду. Но Терентьич, оказывается, все предусмотрел: легкую куртку и рубашку принес из дому, а штаны. а что штаны? На них метки, что они казенные, не видать, так что разглядывать тебя никто не станет.
Глава 31
Из проходной выходили вместе. Теплякова удивило, что формальности оказались пустяковыми: его увольнительную сличили со списком, выдали какую-то бумажку — что-то вроде временного удостоверения с фотографией и печатью — и пропустили, даже не спросив, куда и зачем: то ли уже знали, куда и зачем, то ли это никого не интересовало.
Миновав проходную, Тепляков, пожалуй, впервые за эти месяцы почувствовал странное чувство не то чтобы полной свободы, а будто бы вдохнул в себя другой воздух, напоенный другими запахами. Даже небо показалось ему не таким, каким оно виделось ему за колючей проволокой: более широким, глубоким и родным, а ближние хребты не очень высоких гор, поросших сосной и кедровником, дополнявшие колючую проволоку, обрели присущую им первоначальную самостоятельность и живописность.
Что-то говорил ему Терентьич, — что-то совсем не обязательное, пустое, что можно и не слушать. В бараке Тепляков точно так же отключался от всего, ни с кем не сходясь, никого не выделяя. Армия многое ему дала в этом смысле, и это помогало ему легче переживать случившееся. А минувшие выходные он проводил в спортзале, до изнеможения доводя свое тело специальными упражнениями, штангой, гантелями, перекладиной и прочими снарядами, лишь бы меньше вспоминать о прошлом, быстрее излечиться от саднящих на сердце рубцов. За все эти месяцы ни одной весточки, ни одного звонка. Все связи с прошлым разорваны, завязывать новые не имело ни малейшего смысла и желания.
И все-таки, как он ни старался, Машенька не выходила из головы, а по ночам ему то и дело снилось, что зовет она его сквозь метель и ветер, и голос ее обрывается на полуслове. И такая тоска вцеплялась в его сердце, что хоть бейся головой об стенку.
Теперь он шел в гости в семью Терентьича, о которой знал немало с его слов. Там, судя по всему, его ждали. И более всего, надо думать, разведенка Светлана, работающая учительницей в младших классах, которая, по его же словам, и умница, и фигуристая, и на лицо — вся в покойницу-мать. Что ж, Светланка так Светланка. А почему бы и нет? Может быть, с нею забудется прошлое окончательно и бесповоротно.
Поселок, имеющий романтическое название Светлые Пески, расположился на полуострове, который с трех сторон обегала небольшая речка, вытекающая из теснины между скалами, сложенными из почти вертикальных красновато-черных пластов, вздыбленных миллионы лет назад чудовищной силой. Когда Теплякова с десятком других зэков везли сюда, в теснинах еще лежал снег, а полая вода неслась мимо поселка с утробным гулом, вся в белой пене и стремительных водоворотах, угрожая самому поселку и стеснившим ее скалам. Теперь глубоко внизу спокойно текла прозрачная, несколько голубоватая речушка, робко и ласково облизывая огромные глыбы красноватого гранита.
Завод вместе с колонией для заключенных был отодвинут на полтора километра в глубь леса, соединялся с поселком гудронированной дорогой, а еще дальше, за спиной, километрах в десяти, в тесной долине между двумя хребтами, расположился районный городишко, и большинство работников завода были оттуда, приезжая и уезжая на заводском автобусе. Там, в этом городишке, обрывалась железная дорога. Там обрывалось все, с чем было связано прошлое Теплякова и таких же, как он сам, горемык, не сумевших нормально вписаться в стремительно меняющиеся условия жизни.
Дорога вывела редкую цепочку возвращавшихся домой рабочих и служащих на скалистую гряду, откуда открывался вид на небольшой поселок Светлые Пески, почти весь состоявший из частных разномастных домишек, сложенных из смолистых сосновых бревен. Лишь в центре, вокруг крохотной площади со скромным памятником не вернувшимся с войны землякам, стояло несколько двух- и трехэтажных кирпичных домов, построенных уже после войны. Улочки в поселке кривы и узки — две подводы едва разминутся. С гряды видны одни лишь крыши, какие под шифером, какие под оцинкованным железом, а то и под позеленевшими досками, уложенными внахлест, оттого и сам поселок кажется живописным, игрушечным. Над ним едва заметно колышутся столбы белых дымов, вытекающие из труб, похожие на руки, протянутые к небу. Поднявшись на высоту, дымы попадали в воздушный поток и, сбившись в единое облако, уплывали куда-то за ближайший хребет — небу не было дела до молящих о чем-то рук. А впереди, за ущельем, в котором смиренно струился ослабевший поток, открывалась широкая панорама почти ровного пространства, ограниченного с юга горным хребтом, и по этому пространству простирались к далеким восточным хребтам зеленые полотнища созревающих хлебов, отделенных друг от друга медно-зелеными сосновыми поясами, к которым там и сям приткнулись кучки низеньких домишек.
— Вот сюда в первые же месяцы, как началась война, эвакуировали моих родителей из города Изюма. Слыхал, небось, о таком? — повернулся Терентьич к Теплякову, когда они поднялись на скалистую гряду и остановились.
— Слыхал, — ответил Тепляков.
— Вот оттудова прямым ходом сюда. Здесь они и построили этот завод. Снаряды на нем делали, мины и все такое для стрельбы. Раза два тут что-то шибко взрывалось, люди гибли. То ли диверсанты виноваты, то ли еще кто — поди разберись теперь. Это еще до моего рождения случилось. А только завод специально в стороне от поселка и райцентра построили, чтоб, стал быть, вреда от него было меньше. Батька-то мой сварщиком здесь работал, я, стал быть, пошел по его стопам. Как четыре класса одолел, так, считай, с тех самых пор. Да-аа. А вон и мой. как его? — коттедж. Да нет, не туда смотришь! Во-он крыша светится оцинковкой! Слева от площади! Во-от, она самая и есть. Дом-то уж я сам строил. Когда оженился. Старый-то — бог знает что был, а не дом. Ясное дело, когда ж им было строить, если снаряды фронту во как нужны были. Слепили домишки кое-как из чего попало. Чижолое времечко было. Да и после войны. Я его еще застал. Мальцом, правда. Но когда на завод пошел, — это уж в шестидесятом, после ремесленного, при Никите, — делали там уже не снаряды, а что-то такое секретное, что-то для ракет. Так что попасть не только что на завод, но и в поселок — и не думай: враз заметут. И нынче то же самое делаем. Только в других цехах. Туда зэкам ходу нету. Такие дела, стал быть. А так что ж, жить можно. Живем помаленьку. Скотина какая ни есть, грибы, ягоды, кедровые орехи, рыба в реке, свой огород на той стороне. Во-он, видишь домишки, которые левее соснового бора? — показал Терентьич рукой. — Там и наша дачка стоит. Завтра съездим туда, посмотришь. Здесь, в Пес- ках-то, все почти из Изюма. Мало кто на родину вернулся. Может, в большом городе и лучше, а по мне так лучше нашего места нету. А чего еще человеку надо? Ничего больше и не надо, если у него, стал быть, имеется на земле свое исконное место.
Дом Терентьича, действительно, был добротен и просторен, смотрел в переулок четырьмя окошками с резными наличниками, небольшим балкончиком и окнами мансарды из- под самой крыши. Крохотный участок земли огорожен решетчатым забором, в палисаднике густо цветет жасмин и шиповник, вдоль дорожки из бетонных плит к высокому крыльцу тянется пестрый воротник из низкорослых цветов, за ним две грядки с укропом, петрушкой, между которыми лезут вверх молодые перья чеснока; из-за угла скромно выглядывает угол сарая; рослая лохматая собака, загремев цепью, выбралась из конуры, потянулась, учуяв хозяина, приветливо завиляла хвостом, на приближающегося чужака зарычала, но вилять хвостом не перестала, не зная, видать, на что решиться.
Терентьич потрепал псину за ушами.
— Проходи, Юрок, он при хозяевах не тронет.
И точно: пес с ворчанием обнюхал ботинки гостя и штаны и, решив, что чужак не опасен, ткнулся в ноги хозяина.
На крыльцо вышла молодая женщина в просторном сарафане и фартуке, в цветастой косынке, быстро глянула на Теплякова, сунула, смутившись, руки под фартук.
— Принимай гостей, Светланка! — излишне бодро велел Терентьич и оглянулся на Теплякова. — Это вот и есть тот самый Юрий Тепляков, о котором я тебе рассказывал. Так что, стал быть. А ребятня где?
