Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!
Ну, высказывать желания следует с осторожностью, о чем нам постоянно напоминают духовные вожди, и в данном случае они оказались абсолютно правы. Произнеся речь о видоизменении, я сразу же отключился.
К счастью, на этот раз ненадолго, грубо говоря, на полчасика, после чего очутился в компании выпивавших у доктора Хиббена. Собственным специфическим алкогольным способом телепортировался по территории колонии.
Когда ко мне вернулось сознание, я был один, хотя и в многочисленной разгоряченной компании. Стоял перед каминной полкой над незажженным камином, глядя прямо в мертвые глаза Авы. Протянул руку, ощупал контуры мертвого носа, душа содрогнулась. Понимаете ли, на каминной полке стоял бронзовый бюст в натуральную величину, изображавший женщину, в которую я влюбился.
Глава 29
Когда я коснулся бронзовых черт своей любимой, мне на плечо шлепнулась гигантская дохлая рыба, пожалуй, с аляскинского палтуса хороших размеров. Видно, кто-то решил надо мной подшутить, решил я, собрался оглянуться, попросить Мангрова, Тинкла, или кто б это ни был, прекратить баловство, ибо дохлая рыба испортит пиджак из сирсакера, но рыба оказалась живой, раскусив мне правое плечо пополам.
Не в силах закричать от слишком сильной боли, я повернулся лицом к палтусу, взглянул в две далекие дырочки на какие-то жабры, после чего открылось отверстие побольше, обнажились желтые, плотно поставленные собачьи клыки, пронесся сильный порыв дыхания с запахом чеснока и разложившейся животной плоти. Я закрыл глаза в ожидании смерти, воссоединения с Авой на каких-нибудь бронзовых небесах. На меня явно напала рыба-пес, желая уволочь в преисподнюю. Видимо, пес из Гадеса,[70] думал я. Цербер. Хотя никто не знает, что он наполовину рыба.
– Вам нравится скульптурный портрет Авы? – проговорил голос, но поскольку я ничего не видел с закрытыми глазами, то просто почувствовал, что он доносится с места расположения рыбы-пса, однако не помнил, чтоб Цербер был наделен даром речи. Еще больше меня озадачивала уверенность, что я этот голос уже где-то слышал.
Я не вымолвил ни слова, тогда палтус выпустил плечо и сказал:
– По-моему, превосходная вещь. Я очень рад, что она моя.
Пока звучали эти слова, на меня из пылающей топки жарко веяло чесноком с мертвой плотью животных, что заставило открыть глаза, причем в тот же момент в мозгу, видимо, родилось несколько серых клеток вместо убитых собственной рукой за весь вечер, и при слабом усилении мыслительных способностей и отрезвления я сообразил, что ко мне обращается доктор Хиббен, а не какая-то тварь из Гадеса. Видно, он дружески хлопнул меня по плечу гигантской ладонью, игриво и любовно стиснул, не понимая, что непомерная сила раздробила плечевой сустав, как мозговую косточку. Не знаю, что он делает в художественной колонии. Ему надо работать в гравийном карьере в должности чудо-человека.
Освободившись от его хватки, точно зная, что больше мне никогда не суждено играть в главных бейсбольных лигах и даже расчесывать волосы, я сумел выдавить:
– Замечательная скульптура. – Тут родилось еще несколько тысяч серых клеток; очень хорошо, что они так быстро размножаются, – и я продолжил: – Мне нравится. Никогда не видел ничего прекрасней.
– Она подарила мне бюст пару недель назад. Я увидел его у Авы в мастерской, похвалил, понимаете, и она мне его отдала. Пробовал отказаться, она категорически настояла. Очень щедро с ее стороны.
Не желая показаться невежливым, я старался откинуть голову, чтоб не дышать огненным дыханием доктора Хиббена, которым он опалял меня с высоты своего немалого роста. Думаю, поза моя была очень странной – правая рука отмерла, шея напоминала ту самую штуку, которая часто висит в витрине китайского ресторана.
Я обнаружил, что на вечеринках с коктейлями неизменно оказываешься на минном поле дурного дыхания. Если бы я когда-нибудь завоевал популярность в каких-нибудь общественных кругах и был вынужден часто бывать на таких вечеринках, то являлся бы в снаряжении для подводного плавания, чтобы люди не слышали мое дыхание – боюсь, порой довольно зловонное, – а я не вдыхал их запахи.
Но, не имея в распоряжении ни маски, ни каких-либо других фильтров для защиты от доктора Хиббена, для храбрости взглянул на голову Авы.
– Мне действительно очень нравится эта скульптура, – сказал я, сделав более чем честное признание.
– Мне тоже, – сказал доктор Хиббен, сменивший пиджак из сирсакера на безвредный плохо сидевший зеленый блейзер, которым можно было бы обить солидный диван, и еще бы осталось на добрый набор драпировок. – Причем этот бюст единственный в своем роде. Она буквально разбила гипсовую форму, отлив только один экземпляр. Говорит, будто нечаянно уронила.
– Вам очень повезло, что он вам достался. – Я еще чуть откинул голову, вывернув шею так, что это насторожило бы хиропрактика, но, возможно, произвело бы впечатление на инструктора по йоге.
– И я тоже так думаю, – улыбнулся доктор Хиббен.
– А нельзя его у вас купить? – спросил я с неожиданным вдохновением.
– Нет-нет, – сказал он, добродушно рассмеявшись, отчего я изогнул шею прекрасным лебединым движением. – Не могу же я продать подарок. Вдобавок я его обожаю, моя жена тоже, хотя я уверен, Ава будет польщена, услышав, что вам так понравилась ее работа. Может быть, вам удастся приобрести что-то другое. Знаете, по-моему, прекрасно, когда все художники поддерживают друг друга.
– Надеюсь побывать у нее в мастерской и посмотреть работы, – сказал я, подумав, что вместо приобретения бюста было бы гораздо лучше держать в руках и целовать настоящую голову. Целовать ее всю. Нос. Тысячу раз целовать этот нос! Я попробовал заглянуть за величественную фигуру доктора Хиббена, посмотреть, нет ли Авы в компании, но ее, кажется, не было. Если б была, сразу заметил бы. Впрочем, присутствовали почти все остальные. Видимо, мы находились в гостиной доктора Хиббена, где стоял диван, несколько кресел, две стены впечатляюще заполняли книжные полки.
Но главным образом гостиную заполняли люди. Все мои безумные коллеги-колонисты. Звучали беспорядочные разговоры, из невидимых динамиков веял джаз. Тинкл с Мангровом сидели в углу, выпивали. Я жаждал к ним присоединиться – ради компании и ради выпивки, – но было не так-то легко отвязаться от доктора Хиббена, хотя связующие общество силы обязательно должны были разъединить нас – так диктуют законы вечеринок с коктейлями. Только неизвестно, сколько прежде пройдет времени – это неизвестный и тревожный фактор. Пока надо набраться храбрости и держаться. Чтобы отвлечься, я обратился к доктору с вопросом:
– Значит, эта ваша скульптура – самопортрет?
– Не знаю, – ответил он и почему-то надвинулся на меня. Больше некуда было не только пятиться, но даже откидывать голову. Я был прижат к камину, загнан в ловушку. – Никто раньше не задавал мне такого вопроса, – продолжал он. – Самопортрет… Вы очень удачно формулируете.
Когда он завершил тираду, новый порыв раскаленного чеснока прожег мои веки до самых корней крошечных волосяных луковиц. Я старался утешиться мыслью, что чеснок очень полезен для иммунной системы, может быть, даже если вдыхать его, как пассивный курильщик.
Тут волна вечеринки выплеснула на наш маленький пузырившийся остров с населением из двух человек крошечного Чарльза Маррина. Я прищурился на него беззащитными глазами.
– Мы обсуждаем бюст Авы, – сообщил ему доктор Хиббен.
– Надеюсь, она не возражает, – коварно, хотя и не слишком блистательно заметил Маррин.
Доктор Хиббен рассмеялся, а я переводил взгляд с одного на другого, решая довольно трудную задачу, поскольку Маррин был всего чуточку выше брючного ремня доктора Хиббена. Рассматривать их обоих – все равно что переноситься из Майами-Бич к заливу Фанди[71] и обратно. То есть приходилось бесконечно перемещать голову с юга на север, с севера на юг.
Затем компанию сотрясла новая приливная волна, и предо мной предстала жена доктора Хиббена. Вполне достойная супруга. Ей хватило бы роста для игры в олимпийской баскетбольной команде – мужской, – на широких плечах можно было б развесить несколько костюмов в крупном универмаге. Если вам нужны цифры: около восьми футов по мужским меркам, шесть футов и четыре дюйма по женским. На ней было платье из какой-то плотной, грубой коричневой ткани, которая, может быть, в прежней жизни, во времена испано-американской войны, была палаткой. Платье прекрасно гармонировало с карими глазами, темными волосами, коричневой кожей, коричневым языком, который я разглядел, когда она очень любезно сказала:
