Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Очень жду Вашу новую книгу. Тема определилась вполне ясно. Понимаю ее, грубо говоря, так: Достоевский и новое общество. Тут будут его догадки, часто очень точные и его, совершенно естественное сопротивление. Тут у Вас почти все, — если не написано, то придумано и даже, во многом, выговорено. И это будет очень хорошо.
Ходить больно. Вижу мутно. Работаю каждый день.
Крепко Вас обнимаю и очень хочу слушать.
Ваш Саша.
5.VII.72.
1 Атаров Николай Сергеевич (1907 — 1978) — писатель, очеркист. В сборнике «Воспоминания о В. Овечкине» (М., «Советский писатель», 1982) очерк А. Марьямова «Первое лето после войны».
2 Ян и Анна Суссман — варшавские друзья Марьямовых.
Семейный роман и клетчатая тетрадь
Я не собиралась писать о романе «Аристономия», вышедшем под двойной фамилией Акунин-Чхартишвили. Неправильно это: писать об одном и том же литераторе едва ли не подряд в постоянной журнальной рубрике. Но реакция прессы на неожиданный роман Акунина с непонятным названием заставила меня изменить решение.
Нельзя сказать, впрочем, чтобы роман был такой уж неожиданный. Не так давно («Новый мир», 2012, № 6) я пыталась разобраться в писательской стратегии Григория Чхартишвили, видимо, уставшего от акунинской маски и укрывшегося за псевдонимами Анатолий Брусникин и Анна Борисова.
Примечательно, что если в приключенческих романах Брусникина торчали когти Акунина и на бедного Брусникина обрушились упреки в подражании и эпигонстве, то в романах Анны Борисовой «Креативщик» и «Там» ничего специфически акунинского не было. И если писатель хотел «попробовать силы в беллетристике, которая очень близко подходит к рубежу, за которым уже начинается серьезная литература», как писал он сам, то это у него получилось. Литературную карьеру Анны Борисовой испортила слишком назойливая и массированная реклама, да и сам Григорий Чхартишвили, все-таки перегрузивший третий роман писательницы приемами развлекательной беллетристики.
Напрашивался вопрос: зачем менять маску, если не менять амплуа? Напрашивалось и осторожное предположение: автор все-таки подумывал о смене роли.
И вот Григорий Чхартишвили и в самом деле написал роман, который сам же отнес к серьезной литературе, но ни к какому новому псевдониму прибегать не стал. Воспользовался одновременно давней маской Акунина, которая уже давно приросла к нему, и подлинной фамилией.
И тут же столкнулся с тем, что сама попытка написать роман, где нет ни загадочных убийств (хотя крови льется куда больше, чем в любом детективе), ни тайны, ни благородных сыщиков, эти тайны разгадывающих, ни рыцарей, ни злодеев, да еще вдобавок много рассуждений о предназначении человека, не вызывает у рецензентов особого любопытства, зато служит поводом для недоумения,иронии и стёба.
Вот Лев Данилкин, который некогда утверждал, что Акунин — автор многоуровневый, и мог разглядеть в «Смерти Ахиллеса» «гомеровско-джойсовский пласт», переводящий автора из разряда мастеров беллетристики в современного постмодерниста [1] , — об «Аристономии» отозвался пренебрежительно, притворно посетовав на отсутствие романа Акунина в ироническом списке книг, вызывающих наибольшие читательские идиосинкразии: «Где, спрашивается, „Аристономия”, где, позвольте, личутинский „Раскол”?» [2]
Галина Юзефович, небрежно раскланявшись в сторону Акунина-беллетриста, пишет, что «Аристономия» — текст «до невозможности банальный, предсказуемый и, главное, вторичный», к тому же «вещь безнадежно скучная» [3] . Единственное, что может примирить критика с акунинской неудачей, — это гипотеза, что перед нами «реинкарнация проекта „Жанры”, и цикл, начатый „Детской книгой”, „Фантастикой” и „Шпионским романом”, внезапно пополнился „большим и серьезным русским романом средней руки”». Тогда она готова мистификации даже поаплодировать. (Вот это я совсем не понимаю: сам текст изменится, что ли, от того, как автор его позиционирует?)
А вот Анна Наринская версию о проекте «Жанры» рассматривает, но отвергает, зато в оценке романа куда более категорична: «провал», «благоглупости», «умственная банальность» [4] .
Странное дело, однако: строгий литературный судья выносит обвинительный приговор, но при этом в лучших традициях басманного правосудия совершенно пренебрегает доказательной базой. Единственным примером, должным подтвердить тезис о «провальности» романа, выступает сцена в самом его начале, где один из персонажей так рассуждает о народе: «Население нашей страны пока находится в детском состоянии. Дети эгоистичны, невоспитанны, иногда жестоки, а главное — не способны предвидеть последствия своих поступков. Историческая вина правящего сословия заключается в том, что оно плохо развивало и образовывало народ, всячески препятствовало его взрослению. Притом из вполне эгоистических интересов. Ведь дети послушнее, ими легче управлять». Именно в этих рассуждениях автор видит «нравоучительную карикатурность», усугубленную тем, что «произносящий все это герой по ходу речи харкает кровью — ему предстоит умереть от чахотки, — а на лбу у него вздувается жила».
Вот не пойму я: а почему смертельная болезнь героя усугубляет карикатурность его речей? Что, умирающий от чахотки человек — это так смешно?
А теперь зададимся вопросом, что уж такого карикатурного в процитированных словах умирающего персонажа, в скромной гостиной которого собрались 27 января 1917 года герои, чтобы отсюда отправиться странствовать по страницам романа…
Можно упрекнуть завязку в традиционности. И даже во вторичности. Можно сказать, что Акунин собирает героев в квартире приват-доцента Клобукова подобно тому, как Толстой в начале «Войны и мира» собирает действующих лиц в салоне мадам Шерер. Но в то же время это — вполне законный литературный прием.
О чем будут говорить бывшие студенты, двадцать лет назад в этот день исключенные из университета с применением к ним закона о всеобщей воинской повинности (то есть попросту отданные в солдаты)? Да разумеется о войне, о положении дел на фронте, об убийстве Распутина, о прогнившей монархии, о близком крушении самодержавия и о том, что должно прийти ему на смену. И поскольку Акунин собрал в квартире представителей всех политических спектров, то и столкновения идей непременно возникнут.
Тяжелобольной Марк Константинович Клобуков, некогда приват-доцент университета, уволенный за выражение солидарности со студентами и пользующийся до сих пор у своих бывших питомцев авторитетом, возражает и тем, кто призывает власть к ответственности и твердости, столыпинскому курсу, и тем, кто мечтает о революции и народовластии. Ни к какому народовластию население страны не готово — считает он.
Метафора «народ — дети» была достаточно популярна в то время, над ней можно было посмеиваться — но почему же не воспроизвести? Вон в «Докторе Живаго», которого Наринская ставит Акунину в пример, молоденький комиссар Временного правительства рассуждает: «А народ ребенок, надо его знать, надо знать его психику, тут требуется особый подход». По ходу действия выясняется, что психику-то народа он как раз и не знает, в результате чего и погибает, но мы тут рассуждаем не о последствиях речей пастернаковского персонажа, а об их уместности в романе. А мысль, что правящее сословие нарочно держит народ в невежестве, чтобы легче им управлять, тоже была весьма популярна.
Вон Л. Н. Толстой пишет корреспонденту, затеявшему издание журнала для народа: «Журнал нужен такой, который просвещал бы народ, а правительство, сидящее над литературой, знает, что просвещение народное губительно для него, и очень тонко видит и знает, чт о просвещает, то есть что ему вредно, и все это запрещает...» [5] .
Эти рассуждения Толстого тоже банальны и карикатурны — или Толстой имеет на это право? Но почему тогда акунинский герой не имеет права рассуждать в духе Толстого? Да, это стало расхожей мыслью. Но дюжинные герои романа и должны высказывать расхожие мысли.
Герой этот, кстати, не ума палата, и автор относится к нему не без легкой иронии. Честный труженик. Потеряв место на кафедре, всю жизнь «тянет лямку поверенного по уголовным делам <…> защищая самых неимущих, самых бесправных». Сторонник теории «малых дел», не без сочувствия описанной Чеховым, которая оказалась не так уж плоха, как думали радикалы всяких мастей.
