Джо Данторн - Субмарина
Сняв с меня наушники, она вешает их себе на шею и поправляет микрофон, который торчит у краешка ее рта, как голодная муха. Она говорит очень отчетливо, точно читает телесуфлер.
— Ты знал, что нужна особая лицензия, чтобы показывать в театре обнаженную натуру?
Как это ни печально, у меня эрекция.
Она улыбается, чуть приоткрыв рот и высунув язык, точно сейчас засмеется. Она крепко седлает меня и обвивает ногами мой живот. Кресло со вздохом принимает лишний груз.
— Поэтому начальству лучше об этом не рассказывать, говорит она и снимает с меня футболку.
— К черту начальство, — говорю я, подыгрывая ей.
— А теперь я хочу, чтобы ты вошел в меня, Говорит она и выгибает спину. Она очень гибкая. Я держу ее за талию. Она передвигает мои руки и кладет их себе на грудь. — О! — Быстро она заводится. Оказавшись совсем близко, разглядываю плавные изгибы ее боков и плеч. Зоуи лихорадочно ерошит мне волосы. — О боже! — вырывается у нее.
Помню, мы с Чипсом шутили, что заниматься сексом с жиртресткой все равно что всадить в сливочный пудинг.
У меня мощный стояк. Она двигает бедрами; ее зад и бедра массируют мой член сквозь штаны.
— Какой ты твердый, — шепчет она. Она делает круговые движения головой, как боксер, разогревающийся на ринге. И шепчет мне в ухо: — Скажи, что хочешь оттрахать меня так, чтобы я вся взмокла.
— Хочу оттрахать тебя так, чтобы ты истекала потом, — предлагаю я более литературную версию этой фразы.
Мы до сих пор не поцеловались. Я наклоняюсь и целую кожу меж ее грудей. От нее немножко пахнет сыростью. Как от человека, который провел три недели в полной темноте.
Кладу руку на промежность ее вельветовых штанов. Трудно найти ее клитор: каждый толстый рубчик может оказаться этим местом. Ее это вроде не волнует.
— О да, делай так, — шепчет она и опять наклоняется к моему уху. Микрофон впивается мне в шею. — А теперь скажи, что хочешь вылизать меня, съесть меня всю.
В голову сразу приходит начинка от того пирога с курицей и грибами. И пломбир на палочке.
— Хочу вылизать тебя.
Целую ее груди сквозь лифчик. Соски прорисовываются через ткань.
— О да — вылижи мои сиськи!
Провожу языком по ее шершавому синтетическому лифчику. От полиэстрового вкуса во рту тянет блевать. Она улыбается и продолжает извиваться. Я уже почти кончил, поэтому начинаю думать о костлявых телах за колючей проволокой в Освенциме.
— Скажи, что у тебя твердый член. Скажи, что у тебя на меня стоит.
Я могу придумать и получше.
— Мой член тверд, как рука нациста, отдающая салют, — говорю я.
— Хмм… ммм… ооо, — стонет она.
Ее нога придавливает мой член. Она отталкивается ногами от пола, и мы катимся и кружимся по комнате, ударяясь о стол. Ее ремень держится на двух замысловатых пряжках, поэтому я продолжаю тереть ее промежность через штаны, как лампу Алладина. Она издает долгий и неровный стон, дыхание становится прерывистым. Не расстегивая ремень, просовываю руку ей в штаны и ныряю в трусики. Поскольку она сидит совсем близко, мне не удается развернуть руку, поэтому приходится использовать костяшки пальцев в качестве импровизированного сексуального орудия. Она смотрит на красную лампочку, горящую на передатчике и похожую на клитор. Я двигаю верхней частью кисти туда-сюда в ее липкой волосатой промежности.
— Ммм. — Ей явно нравится.
Пытаюсь проникнуть в нее костяшками пальцев.
— Все! — выпаливает она и резко выдергивает мою руку.
Потянувшись к передатчику, она нажимает на рычажок. Красная лампочка гаснет. Зоуи встает, поправляет лифчик. Мой пенис чавкает в штанах.
— О черт, я только что вспомнил: у меня нет презервативов.
Зрители аплодируют. Некоторые встают; я вижу силуэты их голов.
— Что значит нет?
— Забыл. Но ты не волнуйся, — добавляю я, — я куплю в туалете, в библиотеке.
Она поднимает футболку с надписью «Прозак» и надевает ее.
— Послушай, извини, правда. Не забудь цветы.
Она поворачивается к пульту и подкручивает ручки. Мой живот становится мокрым от слизи.
— Да брось, Зоуи, все в порядке. — Я почему-то чувствую себя беспомощным, жалким.
— Будет странно, если мы выйдем вместе. Ты спускайся в фойе и жди меня, — просит она.
Смотрю, как она поворачивает ручки. А говорила, что надо всего лишь нажать кнопку «Пуск». Хайя поет и танцует на сцене.
— Оливер, иди. Спектакль все равно почти закончился. Для этой сцены нужно полное сосредоточение.
Я спускаюсь по лестнице в темноте, повторяя слова «полное сосредоточение».
Наш учитель по истории, мистер Линтон, говорит, что слово «концлагерь» нужно употреблять в речи крайне деликатно.
Я сижу за столиком в фойе с букетом украденных цветов и эрекцией. Глаза болят от дневного света. Еще совсем рано. Я понимаю, что стал участником какого-то извращения.
Бухенвальд считается концлагерем, потому что он был местом проживания множества заключенных; их рабский труд использовали для производства оружия. А лагеря смерти — Освенцим главный из них — были построены исключительно для отравления газом и массового уничтожения.
Нюхаю свою руку. Нюхаю цветы. Смотрю на часы на стене. До конца пьесы осталось еще десять минут.
Думаю, проблема заключается в отношениях Зоуи и Аарона. Я должен во всем разобраться.
Встаю и неровным шагом иду обратно, через двойные двери, и поднимаюсь в будку. Пройдя полпути, останавливаюсь на лестничной клетке и на этот раз сворачиваю влево, за тяжелую звуконепроницаемую дверь. Тихо прикрыв ее за собой, иду по серому коридору; двери только слева. Дохожу до конца и спускаюсь по лестнице. Внизу пожарный выход и двойные серые двери. Толкнув их, попадаю в большую комнату с высоким потолком. Стена слева от меня целиком сделана из пробковой доски, которая поддерживается деревянным каркасом. В деревянной стене вырублена узкая дверца. Справа — длинная кухонная столешница в крапинку. Она идет вдоль стены и заканчивается у второго пожарного выхода.
Со сцены доносятся голоса:
— Миром правит Бог. Высшая справедливость. Какое заблуждение. Кто наказывает нас, уничтожает нас кто разбросал наш народ по миру?
— Цивилизованные страны.
Эрекция потихоньку пропадает.
Диалог становится то громче, то тише, как радио с плохим приемом. Актерские голоса еле слышны — они могли бы говорить о чем угодно.
На дальней стене большая стальная трубка от кондиционера; она ползет ко квадратному вентиляционному люку, который выкрашен в оранжевый и закрыт решеткой. В углу свалены останки прошлых спектаклей: картонные деревья, неумело нарисованные углем портреты, римские колонны из полистрола. На вешалке для одежды в центре комнаты висит грязная нацистская форма и деревянная винтовка. Рядом с ней не то стремянка, не то кран на колесиках вроде машины, при помощи которой рабочие слезают с линий электропередач.
Красотка Хайя поет песенку. Узнаю ее голос:
Нас тащат через грязь,
Мы плаваем в крови,
Наши тела на пределе.
Так встанем же и объединимся,
Выйдем на свет и увидим,
Как нас предают наши же товарищи.
Замечаю, что весь пол обклеен желтым скотчем; ленты образуют фигуры, которые на первый взгляд ничего не значат. К полу прикреплен кусок брезента; на нем пятна коричневой, золотой и черной краски.
Ручка двери, ведущей за сцену, медленно поворачивается. Аарон заходит в комнату спиной; у него на голове наушники. Он несет в руках коляску вместо того, чтобы везти ее. Водружая коляску на место, обозначенное желтым скотчем, он все еще стоит ко мне спиной. На нем мешковатые джинсы и черные кеды. На спине футболки график выступлений какой-то группы в рамках мирового тура; одна из строчек гласит: «Суонси, Патти-Павильон, 5/6/97».
Вытягиваю руку, в которой букет, и жду, пока он обернется. Я уже знаю, что собираюсь сказать.
Он с трудом сдерживает смех.
— Невероятно, — тихо произносит Аарон.
Он оборачивается и видит меня. Его глаза накрашены черной тушью. Тушь не потекла. На оборотной стороне футболки написано Therapy?..
— Я пришел объяснить…
— Ш-ш-ш, — он прикладывает палец к губам, на цыпочках подходит ко мне, ступая по брезенту, и шепчет мне в ухо: — Все, что ты сейчас скажешь, ты должен произнести очень, очень тихо.
Наверное, пьеса уже заканчивается. Раздается барабанная дробь, подхватываемая множеством поющих голосов:
Не говори, что на этом закончится наш путь.
Не говори, что нам не найти землю обетованную.
Взбунтовавшиеся евреи поют свой душещипательный гимн протеста.
Аарон снимает наушники. У него маленькие уши.
Я шепотом говорю:
