Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
– Чем же тебе патриарх-то не угодил? – спросил Егоров, остановившись и тяжко опираясь на палочку.
Спиридонов вскочил на ноги и пожал плечами:
– Это не мне, это советской власти. Лично мне товарищ патриарх до лампады, если говорить честно.
И крепко обнял старого друга, а потом – помог ему сесть на освобожденный им ящик. У Егорова то и дело сводило судорогой лицо, так что казалось, он чуть подмигивает, приподнимая краешек губ в странной кривой усмешке.
– Искал тебя, – признался он, усевшись на ящик и доставая из кармана пачку папирос, – брось ты свою вонючую козью ногу, покури вот.
– «Нимфа», – прочитал Спиридонов на пачке надпись латиницей. Чтобы уж совсем было ясно, надпись дополнялась картинкой с игриво изогнувшейся неодетой девицей, видимо, по замыслу художника, нимфой. – Откуда такие?
– Трофейные, – ответил Егоров. – Из Десятой армии прислали выздоравливающему командарму. Сенька Буденный постарался небось.
– Командарму? – удивился Виктор. – Я правильно понял, ты у нас уже…
– По-старорежимному я генерал-майор, – улыбнулся Егоров, – а по-новому, значит, командарм второго ранга. Да чего ж мы здесь на солнышке-то расселись? Давай ко мне, а? Выпьем по маленькой…
– Не могу, – ответил Виктор. – Пост у меня.
Егоров удивленно воззрился:
– Какой еще пост, Петровский, что ли?
– Тьфу на тебя. – Виктор хмыкнул. – Вагон я охраняю.
– А что в вагоне? – хотел знать его друг Александр Ильич.
– Пес его знает, – отмахнулся от него Спиридонов. – Да мне и неинтересно.
– Так это же не проблема, – ответил Егоров и зычно скомандовал: – Жеребцов, Чернопахарев, ко мне!
Из опадающего пара появились два красноармейца – чисто герои из русской народной сказки – двое из ларца, одинаковых с лица. Здоровые, как бугаи, с массивными челюстями, они были похожи, как братья, только один был, если это применимо к такой ходячей горе, постройнее. Егоров махнул рукой в сторону вагона:
– Принимаете под охрану. Чернопахарев на посту, Жеребцов в пикете. Ясно?
– Угу, – ответил стройный, второй кивнул.
Александр Ильич тяжело вздохнул и сказал по-отечески:
– Ну сколько мне вас учить? Не «угу», а «так точно», ровно в солдатах не были!
– Может, тебе и «ваше высокобродие» добавлять? – буркнул массивный.
Глаза Егорова сузились в щелочки:
– Вот что, товарищ Чернопахарев, ты мне это брось! Ты не путай старорежимную муштру и нашу рабоче-крестьянскую дисциплину! Сам давно бы у меня комвзводом был бы, да норовливый больно! Чтобы хорошо командовать, надо самому уметь подчиняться приказам. Командир – это у нас кто?
Егоров говорил, не повышая голоса, но громадина Чернопахарев сжался, как куренок при виде парящего в небе ястреба:
– Вы, ваше высокоб… товарищ командарм!
– Тьфу на тебя, дурилка, – почти ласково отозвался Егоров. – Запомни, чурка: командир – это пример своим солдатам! И чему у тебя солдаты научатся? Как хамить вышестоящим? Вот ты бы хотел, чтобы вместо выполнения приказа солдаты тебя к монахам посылали?
– Никак нет, в… товарищ командарм! – рявкнул Чернопахарев. – Разрешите приступать к выполнению поставленной задачи?
Говорил он с каким-то чавканьем, словно жевал слова.
– Приступай, – разрешил Егоров, поднимаясь. – И ты, Жеребцов, тоже. За сохранность вагона с содержимым отвечаете головой. А сунетесь внутрь – пойдете под трибунал, ясно?
– Так точно! – хором ответили красноармейцы.
* * *– Вот с таким материалом и приходится работать, – вздохнул Егоров, шагая в сторону прицепленного к бронепоезду донельзя ободранного вагона, бывшего некогда пульманом. – Ребята толковые, но дисциплину, похоже, закопали в бруствер окопа, когда с войны по домам расходились. А самое худшее, что некоторые комиссары и ревкомовцы их только поощряют.
Егоров сплюнул:
– Навязали их на нашу голову, толку с них никакого, только солдат развращают. Ты спрашивал, как я стал генерал-майором…
Ничего подобного Спиридонов не спрашивал, но помимо воли кивнул.
– Все просто, дружище: в Красной армии офицеров, или, как теперь говорят, военспецов, кот наплакал. Так что из полковников в генерал-майоры – это даже тьфу, а не карьера. Вот из прапорщиков в полковники…
Он остановился у площадки, достал пачку папирос и протянул Спиридонову.
– С одной стороны, это и хорошо – сколько талантливых ребят выбилось в люди: Буденный, Климка Ворошилов, тот же Ика Городовиков. А с другой – не каждый прапорщик может стать полковником. Не каждая кухарка может управлять государством…
Он дал подкурить Спиридонову, подкурил сам, потом с трудом принялся забираться в вагон:
– В штаб-вагоне смоли сколько влезет. На бардак не обращай внимания – рабочая, так сказать, обстановка.
Виктор пожал плечами, подставил плечо, на которое Егоров тут же, не спрашивая, оперся, чтобы забраться в вагон, и сам полез следом.
В вагоне, конечно, никакого особенного бардака не наблюдалось. Часть его была предназначена для работы, здесь стоял большой стол с картами, еще одна карта РСФСР с обозначением фронтов красных и белых и многочисленными пометками, от которых рябило в глазах, висела на стенке позади этого стола. У входа была пирамида с винтовками, среди которых были мосинки всех трех систем, мосинские карабины, пара немецких винтовок маузера, одинокий австрийский манлихер и старенькая берданка в приличном состоянии; под пирамидой стояли вскрытые цинки с патронами. К своему удивлению, Виктор заметил на маленьком столике в противоположном от пирамиды углу запыленный киот и столик с граммофоном.
Вторая половина вагона была обычной купешкой. На скамейках у купе сидели два пожилых красноармейца, между ними был поставлен ящик, на котором эти двое самозабвенно резались в подкидного на щелбаны. Егоров со Спиридоновым застали их аккурат в процессе выдачи одним другому «выигрыша». Заметив появление начальства, красноармейцы вскочили и вытянулись «во фрунт».
– Погода на улице хорошая, – заметил Егоров. – Я наших дуболомов на другую задачу направил, идите подежурьте у вагона. И ящик с собой заберите.
Красноармейцы, как пристыженные, ни слова не говоря, поспешили выполнять приказ. У одного из них повязка закрывала глаз и половину лица, но из-под повязки виднелись края страшного шрама; у другого кожа была покрыта язвами ожогов от кожно-нарывного газа.
– Хороший вагон, – заметил Егоров, открывая купе и пропуская туда Спиридонова. – Когда-то принадлежал Ставке, достался мне по случаю в Брянске вместе с бронепоездом. Главное его достоинство в том, что снаружи не слышно, о чем внутри говорят. Сам проверял: включил граммофон на полную громкость, вышел – ни звука. Вошел – Шаляпин Мефистофелем воет. Так что, дружище, говорить можно свободно, не стесняйся, это только про наши уши.
– Что-то ты не особенно своим товарищам доверяешь, – заметил Виктор, присаживаясь на один из диванчиков. Александр тем временем, усевшись на другой, извлек откуда-то бронзовую пепельницу с дразнящимся голым чертом и судок[51] с двумя графинами и несколькими рюмками. В одном графине было нечто мутно-прозрачное, в другом – жидкость цвета обувного крема.
– Знаю, какой из тебя пьяница, – улыбнулся Егоров, разливая темную жидкость по рюмкам, – потому предлагаю испить винца. Портвейн, не поверишь – «Массандра», сбора одна тысяча девятьсот восьмого года.
Спиридонов скривился с неудовольствием. Видя его гримасу, Александр Ильич серьезно добавил:
– Первую – не чокаясь.
Они выпили. Вкус у портвейна вполне отвечал тому, что поведал Егоров, – мягкий, бархатный, словно впитавший в себя всю ласку крымского солнца… совершенно чуждый нашему времени, невоенный, мирный.
– Знаю о твоем горе, – без обиняков начал Егоров. – Видишь ли, брат, я тебя искал, почитай, с семнадцатого. На квартиру к тебе приходил, да тебя поди застань. Ты там вообще-то бываешь?
Виктор Афанасьевич у себя бывал редко. Каждая вещь в квартире напоминала о Клаве, так что он предпочитал проводить время где-нибудь еще, кроме собственного жилья. Он охотно сдал бы ее, если бы было кому сдавать.
– В основном нет, – сказал он. – Что мне там делать?
– Обычно в квартирах живут, – хмыкнул Егоров, вновь доставая папиросы. – Но я тебя понимаю. Понимаю, но не одобряю. Кажется, брат, ты и себя прикопал два года назад.
– Что-то вроде того, – согласился с ним Спиридонов. – Сам не понимаю, зачем я еще живу. Только ради дзюудзюцу, а больше у меня ничего не осталось. С одной стороны, стреляться не хочется, как-то это не по-человечески, да и Клавушке я обещал не сводить счеты с жизнью. А с другой…
Он взял из пачки папиросу и подкурил.
– А с другой, Сашка, нет у меня без нее жизни. Вот хоть убей, но нет. Волочусь по свету, а зачем – бог весть…
– Значит, надо зачем-то, – пожал плечами Егоров. – Завязывай ты с этим, брат. Ты верно сказал – не одобрила бы твоя Клавушка, ежели б ты сам себя порешил. А такое твое прозябание, как думаешь, она одобрила бы?
