Уильям Бойд - Нутро любого человека
Вот некоторые из его замечаний.
Его брат, Король, благодушный дурачок, которого полностью подчинила себе жена. Это Королева не позволяет Герцогу и Герцогине вернуться в Британию. „Не хочет иметь нас под боком, — сказал он. — Боится, что мы украдем их перуны. Она очень ревниво относится к Уоллис.“
Португалия надоела Герцогу до смерти, ему не терпится уехать отсюда, но только „на моих условиях“.
Две проблемы, похоже, занимают его более всего остального. Одна, это возврат некоего имущества (одежды, белья), оставшегося в их домах в Антибе и Париже, а вторая — нежелание британского правительства отпустить его призванного в солдаты слугу, чтобы тот стал камердинером Герцога на Багамах.
— У вас есть камердинер?
— Увы, нет, — сказал я.
— Обязательно заведите. Некоторые не понимают, что люди, вроде меня, попросту не способны выполнять свои обязанности без камердинера. Мне нужен Флетчер[116] и, не получив его, я с места не тронусь.
Я, не подумав толком, сказал:
— Возможно, я смог бы помочь.
Он повернулся ко мне и схватил меня за руку:
— Поверьте мне, Маунтфилд, если бы вы смогли что-нибудь сделать…
— Маунтстюарт, сэр.
— Маунтстюарт. Я был бы вам крайне благодарен.
— Мне ничто не мешает попробовать.
После гольфа (Герцог выиграл, три к двум, и я выписал ему чек на 3 фунта), я прямиком направился в посольство и отправил Годфри шифрованную телеграмму. В ней говорилось, что если бы можно было освободить волынщика Алистера Флетчера от действительной службы, то Герцог, по моему мнению, стал бы куда более сговорчивым при получении им каких-либо предложений.
У Вандерпола температура 103 градуса. Впрочем, ему еще хватило сил учинить мне скандал за то, что я послал телеграмму без его разрешения. „Я ваш старший офицер“, — прокашлял он. Чует мое сердце, если Вандерпол будет продолжать в том же духе, не миновать ему вскорости статуса ПИЗМ.
Воскресенье, 14 июля
Выпивал с Экклзом. Он гладкий, полноватый, симпатичный мужчина, по-видимому, сделавший еще перед войной состояние на испанских железных дорогах. Я рассказал ему о времени, проведенном на поле для гольфа и о стенаниях по поводу Флетчера.
— Похоже это волнует его сильнее, чем необходимость отправиться на Багамы, — сказал я. — Если бы мы смогли раздобыть для него Флетчера и сундуки из Антиба, он стал бы как воск в наших — в ваших руках.
Экклз — без особого добродушия — взглянул на меня.
— Интересная мысль, — сказал он. — Я этим займусь.
Мы не без взаимной осторожности поговорили о Герцоге. Ясно, что он ведет себя, как избалованное дитя и, имея с ним дело, ты зависишь от расположения его духа. Если он в хорошем настроении, все прекрасно. Если в дурном — дуется, топает ножкой и не желает с тобой играть.
Понедельник, 22 июля
Приглашен на среду к Герцогу и Герцогине — обедать. Вандерпол заявил, что пойдет вместо меня, обратился с протестом к Экклзу и тот посоветовал ему не валять дурака. Так что мы теперь с Вандерполом не разговариваем — он почти такой же взрослый, как Герцог. Вандерпол, вроде бы, более-менее выздоровел: весь день торчит в посольстве и с деловитым видом рассылает телеграммы. Я сижу под солнышком и читаю старые детективы из библиотеки пансиона. Хорошо бы Фрейя была здесь. Очень огорчен новостью о том, что Вишистская Франция разорвала с нами дипломатические отношения. Существует ли лучший пример безумия этой войны? А я торчу тут и бражничаю с бывшим королем.
Среда, 24 июля
По пути к „Бока-до-Инферно“ Экклз попросил меня не расписываться в книге гостей Герцога, даже если меня о том попросят. И сказал еще, чтобы я ни словом не обмолвился об ОМР. По-видимому, немецкие агенты распускают слухи, будто секретная служба Британии планирует устроить на Герцога покушение.[117] Экклз сказал, что он параноик и очень боязлив.
На деле же Герцог оказался душой компании — хорошее, шутливое настроение, много смеется, безостановочно болтает и подливает всем выпивку. Мне кажется, я понимаю, каков он был в молодости, каким обладал обаянием, причем дававшимся ему без всяких усилий. Да и Герцогиня вдруг стала ко мне куда внимательнее, чем прежде, — Экклз совсем отодвинут в сторону. Разговаривая с вами, она приближает свое лицо к вашему дюйма на два ближе обычного. В результате, даже в самом банальном высказывании проступает нечто интимное, а когда она говорит, вы ощущаете на лице ее дыхание. Фантастически действенный трюк. Она не красавица, однако такая вот особая близость внушает вам чувство избранности — да и смотрит она только на вас. Я пригляделся к ней с близкого расстояния и должен сказать, зубы у нее безупречные. Составить какое-либо представление о ее фигуре, кроющейся под дорогой и модной одеждой, невозможно. Она худощава, но не плоскогруда ли? Меня она называет Логаном.
Гостей в этот вечер было много — главным образом португальских друзей Эспирито Санто. Герцог с Герцогиней считают, что посольство их демонстративно игнорирует, и потому из англичан были только я и Экклз. Ночь выдалась теплая, кофе и бренди мы вышли пить на террасу. В темноте бухали и рушились волны прибоя. Герцог, куря сигару, отвел меня по лужайке к самому краю лившегося из дома света. Я сказал о том, какой приятный получился вечер, какое это удовольствие — видеть, после лондонского затемнения, сверкающие вдоль берега огни Эсториаля. Я не стал добавлять этого, но стоя здесь, посреди теплой ночи, я ощущал себя попавшим на отведенный богатым, красивым людям остров „Где-то там“, на котором никто и не ведает о войне. Впрочем, Герцог меня не слушал.
— Сегодня пришла телеграмма от Уинстона[118], — сказал он. — Мы получили Флетчера — он едет сюда.
— Замечательная новость, сэр.
— И все благодаря вам, Маунтстюарт.
— Нет, право же, я…
— Вы слишком скромны. Я же понимаю, вы наверняка подергали за несколько нитей. Мы вам действительно благодарны.
— Не стоит об этом.
— Беда в том, что мы все еще не можем получить из Антиба сундуки с одеждой и бельем. А на Багамах нам без них обойтись совершенно невозможно. Если бы вы могли что-то сделать…
— Я попытаюсь, сэр.
Когда мы неторопливо вернулись на террасу, меня окликнула Герцогиня. Она придвинула свое лицо так близко к моему, что на один безумный миг мне показалось, будто она собирается поцеловать меня в губы. Однако Герцогиня сказала: „Вы не распишетесь в нашей гостевой книге, Логан?“ — и указала на нее, лежащую в вестибюле, на пристенном столике. „Спасибо вам за все, что вы сделали для Дэвида“ — негромко прибавила она и тронула меня за руку. Я извлек перо, сделал вид, что вписываю в книгу мое имя, но Герцогиня уже отошла.
Вернулся в „Лондонский пансион“. Вандерпол оставил для меня записку. Мне надлежит завтра утром вылететь гидропланом в Лондон, а он останется здесь. Жалкий, завистливый, мелкий ублюдок.
[1 августа герцог и герцогиня Виндзорские отплыли из Лиссабона на борту американского лайнера, дабы Герцог мог принять предоставленный ему пост губернатора Багамских островов. Между тем ЛМС написал в Лондоне отчет о своей поездке в Лиссабон, о встречах с этой четой и впечатлениях от нее (в словах куда более сдержанных, нежели те, к каким он прибегнул в своем дневнике). Этот длинный секретный меморандум[119] (около шестидесяти страниц) некоторое время циркулировал по ОМР. Он получил у всех высокую оценку.
Когда в сентябре того же года начались бомбардировки Лондона и других городов Британии („Блиц“), Фрейя и Стелла снова уехали к Девереллам в Чешир и пробыли там до лета 1941-го. Мать ЛМС осталась на Самнер-плэйс, в доме, где жили теперь восемнадцать платных постояльцев — Мерседес Маунтстюарт и Энкарнасьон занимали одну большую комнату на первом этаже. ЛМС продолжал исполнять в ОМР рутинные обязанности, а также регулярно писал бюллетени для испано-язычной службы Би-би-си.]
1941
Среда, 31 декабря
Итоги года. Фрейя и Стелла спят. Я сижу у себя в кабинетике под крышей, шторы опущены — затемнение, — на столе передо мной бутылка виски.
Война. Война, война. Никак я этого не уразумею. Подавлен новостями с Востока[120]. Пирл-Харбор меня порадовал. Он, наконец, вынудил американцев действовать, и я впервые позволяю себе думать о том, что эта война завершится — победой. Спасибо тебе, Хирохито.
В марте покончила с собой миссис Вулф — утопилась à la Тесс в реке Уз. Приняла смерть от воды. И Джойс умер в этом году в Цюрихе, как говорят, больной, ослепший, преждевременно одряхлевший. К слову об этом:
