Храни её - Андреа Жан-Батист

— И сделай-ка подпись пошикарней, pezzo di merda, — заключил дядя Альберто. — Такую, чтоб видно было: я на коне.

Когда я вспоминаю то время, мне даже странно: я не был несчастен. Я был один, не имел ничего и никого, на севере Европы выворачивали с корнем леса, засевая землю мясом с картечью пополам, оставляя там и сям снаряды, которые спустя годы разорвутся под ногами у невинных туристов, создавали такую разруху, что позавидовал бы сам Меркалли со своей жалкой шкалой всего-то в двенадцать баллов. Но я не был несчастен, я констатировал это ежедневно, молясь личному пантеону кумиров, которые менялись на протяжении всей моей жизни и позже включали в себя даже оперных певцов и футболистов. Возможно, потому что я был молод, дни мои были прекрасны. Только сейчас я понимаю, насколько краше дни в предчувствии ночи.

Аббат покидает свой кабинет и начинает спускаться по Лестнице мертвых — она не зря носит такое название. Через несколько мгновений он встанет у одра человека, умирающего в приделе. Братья передали ему, что час близок. Он поднесет к его губам хлеб жизни.

Падре Винченцо проходит сквозь церковь, не глядя на фрески, минует портал Зодиака и оказывается на террасах на вершине горы Пирчириано, с высоты которой аббатство обозревает весь Пьемонт. Впереди — руины башни. Легенда гласит, что однажды с ее вершины, спасаясь от вражеских солдат, спрыгнула молодая крестьянка, прекрасная Альда, и ее поддержал святой Михаил. Потом она загордилась и решила повторить свой подвиг перед жителями деревни — пусть все увидят! — и разбилась о камни. То же случилось в четырнадцатом веке и с самой башней, подкошенной одним из землетрясений, которые постоянно поражают этот регион.

Дальше в землю уходит несколько ступеней, огороженных цепью и табличкой «Прохода нет». Аббат перешагивает их с ловкостью, похвальной для его возраста. Этот путь не ведет в придел, где ждет его умирающий. Прежде чем сойти к нему, священник хочет увидеть ее. Ту, из-за которой он иногда не спит по ночам, опасаясь вторжения злоумышленника или чего похуже. Никогда не знаешь, что может случиться. Как в тот раз, пятнадцать лет назад, когда брат Бартоломео застал человека перед последними воротами, закрывавшими к ней доступ. Мужчина, американец, выдавал себя за заблудившегося посетителя. Аббат сразу его раскусил: он чуял ложь издалека — ею пропахли все исповедальни. Ни один турист не мог случайно спуститься так глубоко в основание Сакра-ди-Сан-Микеле. Нет, этот человек оказался там, потому что до него дошла молва.

Аббат оказался прав. Через пять лет тот же человек вернулся с официальным разрешением по всей форме, подписанным каким-то шишкой из Ватикана. Ему открыли дверь, и список тех, кто созерцал ее, немного удлинился. Леонард Б. Уильямс — так звали этого профессора из Стэнфордского университета в Калифорнии. Уильямс посвятил свою жизнь пленнице Сакры, пытаясь разгадать ее тайну. Он опубликовал монографию о ней, несколько статей, а затем замолчал. Его блистательные изыскания спали на забытых полках. Ватикан правильно все рассчитал, оставив эту дверь открытой, как будто там нечего и скрывать. На долгие годы воцарилось спокойствие. Но в последние несколько месяцев монахи сообщали о появлении туристов, а на самом деле совсем не туристов, а ищеек. Их узнаешь из тысячи. Снова что-то затевалось.

Долгие минуты аббат спускается, безошибочно ориентируясь в лабиринте коридоров. Он может найти дорогу и в полной темноте, он столько раз ходил по ней. Его сопровождает тихое позвякивание — в руке качается связка ключей. Чертовы ключи. Для каждой двери в аббатстве нужен свой ключ, а то и два, словно за каждой из них трепещет какая-то тайна. Как будто недостаточно главного таинства, что объединяет их здесь, — евхаристии.

Он почти у цели. Чувствует запах земли, сырости, миллиардов атомов гранита, сплющенных собственным весом, и даже немного зелени окружающих склонов. Вот наконец и решетка. Старую заменили, теперь здесь замок с пятью ригелями — горизонтальными и вертикальными. Пульт дистанционного управления срабатывает не сразу, и падре Винченцо давит на резиновые кнопки: «Вечно одно и то же, какой же это прогресс, скажите на милость? На дворе тысяча девятьсот восемьдесят шестой год, а нормальные пульты делать так и не научились? — Он спохватывается: — Господи, прости мне суетное нетерпение».

Красная лампочка в конце концов гаснет, сигнализация отключена. Последний коридор контролируют две ультрасовременные камеры размером не больше обувной коробки. Невозможно проникнуть внутрь, не вызвав тревогу. А даже если бы злоумышленник и проник внутрь, какой в этом смысл? Ему ее не унести. Они вдесятером едва спустили ее под землю.

Падре Винченцо ежится. Страшна даже не сама кража. Он не забыл того психа — Ласло Тота. Он снова досадует на себя: «„Псих“ — это немилосердно, лучше сказать „неуравновешенный человек“». Чуть не случилась трагедия. Но ему не хочется думать о Ласло в это мгновение, не хочется вспоминать жуткое лицо венгра и его горящие безумием глаза. Трагедии удалось избежать.

«Ее спрятали, чтобы защитить». Ирония не ускользает от аббата. «Она на месте, не беспокойтесь, она в полном порядке, вот только никому не позволено ее видеть». Никому, кроме него, падре, кроме монахов — по личной просьбе — да горстки кардиналов, которые заперли ее здесь сорок лет назад и до сих пор живы, и, наверное, еще нескольких чиновников. На весь мир наберется человек тридцать, не больше. И, конечно, ее создатель, имевший собственный ключ. Он приходил, когда хотел, чтобы ухаживать за ней и регулярно мыть. Потому что, да, ее нужно мыть.

Аббат открывает два последних замка. Он всегда начинает с верхнего, и эта навязчивая привычка, возможно, выдает нервозность. Он хотел бы избавиться от нее и дает себе слово, как и в прошлое посещение, в следующий раз начать с нижнего замка. Дверь открывается бесшумно — слесарь, нахваливавший качество петель, не соврал.

Он не включает свет. Изначальные неоновые лампы заменены — одновременно с решеткой — на более мягкий свет, и тем лучше: неон для нее слишком резок. Сам он предпочитает видеть ее в темноте. Аббат делает шаг вперед и по привычке касается ее кончиками пальцев. Она чуть выше его ростом. Она стоит в центре круглого помещения, изначально святилища с романскими сводами, чуть склонившись к постаменту, погруженная в каменный сон. Единственный свет проникает из коридора, выхватывая два профиля и острый сгиб запястья. Аббат знает каждую деталь статуи, которая дремлет в полутьме, он просмотрел все глаза, вглядываясь в нее.

«Ее спрятали, чтобы защитить».

Аббат подозревает, что те, кто поместил ее сюда, скорее защищают себя — от нее.

Город Савона подарил Италии двух пап — Сикста IV и Юлия II. Пьетра-д’Альба, расположенная всего в тридцати километрах севернее Савоны, чуть было не дала ей третьего. Боюсь, что в этой неудаче есть и моя вина.

Здорово бы я посмеялся, если бы кто-нибудь сказал мне тогда, утром десятого декабря 1917 года, что историю папства изменит мальчик, который понуро плетется вслед за дядей Альберто. Мы ехали три дня, почти без остановок. Вся страна жадно ждала новостей с фронта после той взбучки, которую австро-венгры задали нам при Капоретто. Говорили, что фронт стабилизирован недалеко от Венеции. Говорили и обратное, что враг вот-вот нагрянет и перережет нас всех во сне, тепленькими, или, что еще хуже, заставит всю жизнь жрать капусту.

И вот, облитая светом восхода, показалась Пьетра-д’Альба на своем скалистом уступе. Ее положение, как я понял час спустя, было иллюзией. Пьетра стояла не на горном отроге, а на краю плато. Правда, на самом краю, то есть между стенами последних домов и краем обрыва был проход, едва ли достаточный для того, чтобы могли разминуться двое. А дальше — пятьдесят метров пустоты, а точнее, чистого воздуха, насыщенного ароматами смолы и тимьяна.