Храни её - Андреа Жан-Батист

Сам того не осознавая, я прибыл в разгар футуризма. Мир был сплошная скорость — шагов, поездов, пуль, перемены участи или данного слова. Все эти люди, вся эта масса вокруг словно бы тормозила всеми копытами. Тела ликовали, неслись к вагонам, окопам, затянутому колючей проволокой горизонту. Но что-то кричало между двумя жестами, двумя порывами: дайте хоть каплю пожить.

Позже, когда моя карьера пошла в гору, один коллекционер с гордостью показал мне свое последнее приобретение — футуристическую картину «Восстание» Луиджи Руссоло. Кажется, дело было в Риме, в самом конце тридцатых годов. Владелец считал себя просвещенным любителем, знатоком абстрактного искусства. Он был кретин. Не побывав в тот день на станции Порта Нуова, просто невозможно понять эту картину. Никто не понимает, что в ней нет ничего абстрактного. Это фигуративная живопись. Руссоло просто фиксировал то, что бросалось в глаза.

Ни один двенадцатилетний парень, конечно, не формулирует для себя увиденное в таких выражениях. В то время я просто смотрел по сторонам, широко раскрыв глаза, пока ingegnere утолял жажду в распивочной в конце перрона. Но я все это увидел. Знак, что я не такой, как все, — если это еще надо доказывать.

Мы покинули станцию под легким снегом. Едва мы вышли, как путь нам преградил карабинер и спросил у меня документы. Не у моего провожатого, а только у меня. От холода и стакана красненького пальцы слушались Кармоне с трудом, но он протянул ему мое свидетельство о рождении. Карабинер придирчиво осмотрел меня — наверное, эту строгость он напускал на лицо по утрам, выходя на работу, а вечером скидывал, а может, таким и родился.

— Так ты французик, малыш?

Мне не нравилось, когда меня называли французиком. А уж еще меньше — малышом.

— Сам ты французик, cazzino.

Карабинер чуть не подавился: cazzino было любимым оскорблением на задворках, где я рос, но карабинеры не для того идут служить в нарядной форме, чтобы их оскорбляли и сомневались в размерах их мужского достоинства.

Будучи грамотным специалистом, ingegnere достал из кармана материнский конверт и чуть подмазал заклинившие шестеренки. Вскоре мы пошли дальше. Я отказался сесть в фиакр и выбрал трамвай. Кармоне поворчал, сверился с картой, расспросил пару людей и выяснил, что трамвай высадит нас недалеко от нужного нам места.

Ерзая на деревянном сиденье, я проехал насквозь свой первый большой город. Я был счастлив. Я потерял отца и не знал, когда снова увижу мать, но да, я был счастлив и пьян от всего, что ждало меня впереди, от этой глыбы будущего, на которую еще предстояло взобраться и обтесать ее по себе.

— Скажите, синьор Кармоне…

— Да?

— А что такое электричество?

Он уставился на меня в изумлении, потом вроде бы вспомнил, что первые десять лет своей жизни я провел в савойской деревне и никуда из нее не выезжал.

— Вот оно, мой мальчик. — Он указал на фонарный столб, увенчанный красивым золотым шаром.

— Вроде свечки, да?

— Только никогда не гаснет. Это электроны, бегающие между двумя кусками угля.

— А что такое электрон? Вроде феи?

— Нет, это наука.

— Что такое наука?

Хлопья кружились в воздухе, легкие, как девичье платье. Ingegnere отвечал на мои вопросы терпеливо и без высокомерия. Вскоре мы проехали мимо огромного строящегося здания — Линготто [3], где через несколько лет автомобили «Фиат» будут въезжать по спиральному пандусу на крышу и проходить первую обкатку после сборки на расположенном там треке. Настоящая Сакра-ди-Сан-Микеле [4] от механики! Пригороды редели, дороги уступали место колеям, и вот трамвай остановился в каком-то поле. Последние три километра пришлось идти пешком. Я благодарен этому Кармоне за то, что он доставил меня так далеко, несмотря на холод и непростое время. Мы шлепали по грязи, и я представлял себе, как глаза моей матери уже блекнут в его памяти, кажутся не такими фиалковыми. Но он не отступился отданного слова и привел меня к двери дяди Альберто.

Пришлось долго теребить колокольчик и колотить в створку двери, прежде чем Альберто, в грязной майке, соблаговолил открыть. Те же мутные, испещренные красными прожилками глаза, что и у ingegnere: обоих роднила неумеренная любовь к винограду. Мать письмом сообщила ему о моем прибытии, так что особо объяснять было нечего.

— Вот вам новый подмастерье, Микеланджело, сын Антонеллы Виталиани. Ваш племянник.

— Не люблю, когда меня называют Микеланджело.

Дядя Альберто опустил на меня глаза. Я думал, он спросит, как тогда меня лучше звать, на что я бы ответил: «Мимо». Так меня всегда звали родители, и с этим прозвищем я проживу еще семьдесят лет.

— А я его не возьму, — сказал Альберто.

Я снова забыл одну деталь. А ведь это деталь важная.

— Не понимаю. Я думал, Антонелла… синьора Виталиани вам написала и все согласовано.

— Написала. Но такого ученика не возьму.

— И позвольте спросить почему?

— А мне не сказали, что он недомерок!

«C’e un piccolo problema» — «тут у нас небольшая проблема», — сказала наша соседка, старуха Роза, принимавшая у матери роды в ту ненастную ночь. Печка звякала дверцей, ветер гудел в трубе, от адской тяги краснели стены. Несколько местных матрон, собравшихся по случаю родин, а заодно и взглянуть на упругую молодую плоть Антонеллы, предмет вожделения их мужей, давно сбежали, крестясь и бормоча: «Il diavolo». Старуха Роза бесстрастно продолжала что-то напевать, вытирать матери пот и подбадривать. Холера, мороз, просто невезение — лишний стакан вина, выхваченный спьяну нож — забрали у нее детей, друзей и мужей. Она была стара, уродлива, ей нечего было терять. Поэтому дьявол ее не пугал — он умел распознать источник бед. И находить себе более легкие жертвы.

И потому она вырвала меня из чрева Антонеллы Виталиани и прокомментировала: «С’е un piccolo problema». Все упиралось в это слово — piccolo, и любой, кто увидел бы меня, сразу бы понял, что я останусь более или менее piccolo до конца своих дней. Роза положила меня на грудь измученной матери. Отец поспешно вскарабкался по лестнице. Роза потом рассказывала, что он нахмурился, увидев меня, огляделся, словно что-то искал — может, своего настоящего сына, а не этот полуфабрикат, — а потом покачал головой: «Ну что ж, бывает!» — как говаривал, обнаружив скрытую трещину в сердце каменной глыбы, от которой многонедельный труд разлетался вдребезги. На камень пенять нельзя. И мою непохожесть на других списали тоже на камень. Моя мать не сообразила, что надо беречься, таскала в мастерской огромные блоки, на зависть всем окрестным силачам. А расплачиваться пришлось бедняжке Мимо, если верить соседкам. Позже это назовут ахондроплазией. Напишут, что я человек с ростом ниже среднего, что, если честно, ничуть не лучше «недомерка» в устах дяди Альберто. Мне будут объяснять, что человек не сводится к росту. Если это правда, тогда что вы вечно говорите о моем росте? Я что-то не слышал, чтобы говорили о ком-то «человек нормального роста»!

Я никогда не держал зла на родителей. Может, камень и сделал меня таким, какой я есть, может, поработала какая-то черная магия, но за недостачу роста она отплатила сторицей. Камень всегда открывался мне, говорил со мной. Любой камень, хоть известняк, хоть философский камень, хоть надгробия, у которых я скоро лягу, чтобы слушать истории мертвецов.

— Уговор был другой, — пробормотал ingegnere, постукивая пальцем в перчатке по губам. — Досадно.

Теперь снег шел стеной. Дядя Альберто пожал плечами и хотел уже захлопнуть дверь у нас перед носом. Ingegnere успел вставить ногу. Он достал из внутреннего кармана своего старой шубы материнский конверт и протянул его дяде. В конверте лежали почти все сбережения Виталиани. Годы жизни на чужбине, годы тяжкого труда, продубленная солнцем и солью кожа, новый старт и годы мраморной пыли под ногтями, изредка — крупица нежности, от которой родился я. Вот почему эти засаленные мятые бумажки были так ценны. Вот почему дядя Альберто приоткрыл дверь.