Фасолевый лес - Кингсолвер Барбара

Я написала на открытке: «Твой дед был прав. Никого не хочу обидеть, но эти земли чероки – настоящая дыра».

Помедлила и закончила: «Двигаюсь на запад. Люблю тебя».

И подписалась: «М». Подписываться именем Тэйлор было рановато.

Бар пустовал, и только за стойкой оставались двое – белый парень и индеец. На обоих были ковбойские шляпы. Я подумала: видно, теперь и индеец может стать ковбоем, а вот наоборот – вряд ли! Шляпа у индейца была коричневая. Коричневых тонов было и его тонкое лицо, напомнившее мне орла. Впрочем, когда это я видела орла? Возрастом он был где-то между молодостью и не первой молодостью. Я представила себе, что у меня есть в точности такой же прадед – с орлиным носом и гладким подбородком. Второй за стойкой был в серой шляпе, и в облике его было нечто угрожающее. Таких, кто ищет неприятностей, сразу видно. Оба пили пиво и смотрели Орала по телевизору, который работал без звука, и время от времени негромко перебрасываясь одной-другой фразой. Пили они по второй бутылке или же накачивались с самого раннего утра – с таким народом трудно определить, пока не станет слишком поздно. Я попыталась вспомнить, где встретила сегодняшнее утро. Это было в Сент-Луисе, в штате Миссури, где над городом возвышается гигантская арка «Макдональдса». Но мне показалось, что была я там не на восходе, а много веков назад.

– У вас есть что-нибудь поесть, только чтобы это стоило меньше доллара? – спросила я старика за стойкой. Тот скрестил руки на груди и пару мгновений смотрел на меня таким взглядом, будто никто и никогда его ни о чем подобном не спрашивал.

– Кетчуп, – сказал ковбой в серой шляпе. – Эрл подает первоклассный кетчуп. Верно, Эрл?

И толкнул бутылку кетчупа вдоль по стойке так, что та стукнулась о мою чашку и пролила кофе центов на пять.

– Вы думаете, это смешно, когда нет лишнего гроша? – спросила я и резким движением послала бутылку обратно. Бутылка ударилась о пивную кружку ковбоя. Впрочем, мне не удалось пролить его пиво. Он смерил меня взглядом, после чего уставился в телевизор, словно ему было лень со мной возиться. Я почувствовала, что мне хочется плеваться огнем.

– Не обращайте внимания, мисс, – сказал Эрл. – Его кто-то в задницу укусил. Могу вам дать бургер на девяносто девять центов.

– Давайте, – кивнула я.

Прошло минут десять-пятнадцать, пока готовилась еда, и все время ожидания я, стараясь не заснуть, думала о том, что же говорит в телевизоре тот тип с пухлыми руками. Вообще, эту забегаловку не мешало бы поскрести. Через открытую дверь виднелась кухня, в углу которой стояла плита, настолько заросшая пригоревшим жиром, что, казалось, ее установили там во времена Адама и Евы. Воздух в баре был таким жарким и затхлым, что приходилось дышать с изрядным усилием, чтобы добыть из него хоть какой-то кислород. Кофе нисколько меня не взбодрил. Я уже готова была встать и выйти на улицу, чтобы продышаться, но тут подоспел мой бургер.

Тем временем оказалось, что за столиком у задней стены сидит третий посетитель – женщина, кругленькая и еще не старая. Она куталась в одеяло. Не в индейское одеяло, а точно в такое же, что было у нас с мамой дома – шерстяное, розовое, подшитое по краю атласной лентой. На плечах у женщины лежала пара тощих безжизненных кос. Она не ела и не пила, но довольно часто поглядывала в сторону стоящих у стойки мужчин. Впрочем, может быть, смотрела она только на одного из них – от моего столика было не определить. Но смотрела так, что, если бы я получше соображала, мне следовало бы испугаться.

Бургер за девяносто девять центов немного взбодрил меня, но я все еще чувствовала, будто голова моя набита белыми пушистыми комочками, которыми набивают спасательные жилеты. Сейчас я выйду на улицу, и ветер разнесет их над темной плоской равниной, словно серебристый пух, слетевший со стручков молочая.

Пытаясь отогнать сон, я прочитала все плакаты и таблички, пришпиленные к стене. Там было: «Меня не уволят – рабов продают, а не увольняют!» «При пожаре кричать Пожар!». По нижней части телевизионного экрана по-прежнему бежали слова «Хвала Господу нашему! … 1–800… Господу нашему». Я постаралась сконцентрироваться на том, чтобы собрать себя в кучу, хотя место для этого выбрала неважное. Потом вышла на улицу. В лицо ударила ночная свежесть, и я принялась глотать воздух так часто, что голова закружилась. Наконец села в машину и, положив руки на руль, попыталась настроиться на то, чтобы всю ночь ехать по шоссе через Оклахому.

Когда она постучала в лобовое стекло, от неожиданности я едва не подпрыгнула. Это была та круглая женщина в одеяле.

– Не нужно, спасибо! – сказала я.

Я думала, она хочет помыть стекло, но она обошла машину и открыла дверь со стороны пассажирского кресла.

– Вас куда-то подбросить? – спросила я.

Вся ее фигура, лицо, глаза были круглыми. Чтобы нарисовать ее, достаточно было обвести карандашом пригоршню монет по десять и двадцать пять центов, а еще – крышки от стеклянных банок. Женщина распахнула одеяло и извлекла оттуда нечто живое. Это был ребенок. Она принялась заворачивать его в одеяло и заворачивала до тех пор, пока ребенок не превратился в плотный сверток с торчащей поверх головой. После этого незнакомка устроила сверток на пассажирское кресло моей машины.

– Возьмите младенца, – сказала она.

Впрочем, если точнее, это был уже не младенец. Пожалуй, он был достаточно большим, чтобы уметь ходить, но и достаточно маленьким, чтобы его можно было нести на руках. Где-то посредине между младенцем и человеком.

– И куда я его должна взять? – спросила я.

Женщина посмотрела на бар, потом на меня.

– Просто возьмите.

Я с минуту помедлила, полагая, что совсем скоро в голове у меня прояснится и я смогу понять, что она говорит. Но так и не поняла.

У ребенка были такие же круглые глаза, как и у этой женщины. Все четыре этих совершенно одинаковых глаза глядели на меня из темноты, глядели, не отрываясь. Ждали. Неоновая надпись на окне бара мигала, отбрасывая тусклый свет, в котором белки этих глаз казались оранжевыми.

– Это ваш ребенок?

Женщина покачала головой.

– Моей умершей сестры.

– И вы хотите, чтобы я взяла его себе?

– Да.

– Если бы я хотела ребенка, я бы осталась в Кентукки, – сообщила я женщине. – И сейчас у меня дети бы из ушей лезли.

Из бара вышел один из мужчин. Серая у него была шляпа или коричневая, сказать я не могла, поскольку машину свою припарковала на отшибе. Мужчина сел в стоящий у крыльца пикап, но не включил фары и мотор.

– Это ваш муж? Тот, что в баре? – спросила я.

– Туда не возвращайтесь, – сказала округлая женщина. – Не скажу, почему. Просто не возвращайтесь.

– Послушайте, – обратилась я к ней. – Если вам даже очень хочется, просто так отдать ребенка нельзя. Нужны документы и все такое. Обычные дела. Даже на машину делают документы, чтобы никто не сказал, что она краденая.

– У этого ребенка нет документов. Никто не знает, что он живой. Да и вообще всем наплевать, есть он или нет. Всем, кому это должно быть важно. Например, полиции. Этого ребенка родили в «плимуте».

– Но не сегодня же утром! – продолжала я. – В «плимуте» или не в «плимуте», он достаточно большой, чтобы его заметили.

Я смутно догадывалась, что говорю не о том. Такой разговор нас никуда не приведет.

Женщина сунула руки к ребенку под одеяло и, бережно подтолкнув, устроила поудобнее – так, будто ему на этом сиденье самое место! Потом закрыла дверь и пошла прочь.

Глядя ей вслед, я подумала, что не такая уж она и круглая. Без ребенка и одеяла женщина оказалась очень худой.

Я с силой сжала руль – так, что кончики ногтей впились в ладони. Может, боль заставит мозги работать и решить, что мне делать? Пока я думала об этом, женщина забралась в пикап, и машина поехала, так и не включив фары. Интересно, они это сделали с каким-то расчетом или у них в пикапе вообще нет фар?

– Хвала Господу нашему! – произнесла я. – У меня, по крайней мере, хоть фары есть.