Миша Ландбург - Семь месяцев саксофона
***
Стол в лавке Кучерявого завален старыми атласами, пыльными рамами для картин, стопками цветных бумаг. Говорю: «Нужна тонна карандашей!»
Глаза Давида сверкают, как у только что женившегося кота.
– А если полтонны? – у него такой вид, словно он стоит не за столом в тесной лавчонке, а на капитанском мостике просторного океанского лайнера.
– Тонна! – настаиваю я. – Минимум тонна!
Возле стеллажей, на которых разложены альбомы и открытки с видами святых мест, раздаётся мерзкий смешок. Узнаю одного из тех парней, которые приходят в кафе г-жи Плоткиной.
– Не задохнёшься? – спрашиваю.
– Всё в порядке, – вытаращив глаза, парень двигает ушами.
– Слава богу, – говорю я.
– Всё в порядке, – повторяет парень и хохочет ещё громче.
Давид, взглянув на меня, выразительно кашляет.
Понимаю: времена паршивые, и хозяину лавки ни к чему, чтобы клиент ушёл с пустыми руками, но этот смех…
– Уймись, – говорю я в сторону стеллажей. – Мы с другом беседуем об искусстве…
– Рисуночки твои видел, – сквозь хохот сообщает парень, – видел…
– Повезло тебе.
– Дерьмо я видел! Рисуночки твои – дерьмо! От вида этих рож хочется вешаться!..
– Жаль, что не… – говорю я. – Тебе бы полегчало…
Кашель Кучерявого сменяется приступом учтивости. «Послушай, человек, – говорит он, – будь любезен отсюда выкатиться; будем очень тебе признательны, если сумеешь сделать так, чтобы мы нигде и никогда тебя больше не замечали… Не откажи, пожалуйста, в просьбе…»
– А если откажу? – хохочет парень.
Давид вздрагивает, его глаза загораются, как у шакала.
– Стой! – кричу рванувшемуся из-за стола Давиду. – Оставь этот портрет мне…
Ясно, драки не избежать; досадно лишь, что не обнаруживаю в себе настроя, необходимого во время такого действа…
– Что ж, – вяло произношу я и вспоминаю, что и в мировой, и в моей личной практике известны случаи, когда обходилось и при отсутствии настроя, без, так сказать, должного вдохновенья. – Что ж…
Перед дракой, как перед боем: оцениваю обстановку. Он выше ростом… Кажется, гибкий… Руки длинные… Кажется, спесив…
«Начну с короткого бокового в печень, – решаю я, – а там видно будет…»
В печень не попадаю – большим пальцем левой руки упираюсь в какую-то кость, но, не мешкая, бью тут же правой. Словно истинный меломан, слушаю, как у парня всхлипывают рёбра, как потом они трещат, будто трухлявые ступеньки вдруг проломившейся лестницы.
«Даже сотня тонн карандашей тебе не помогут, – хрипит парень, – тебе из дерьма не выбраться!»
Бью снизу в подбородок, а потом два раза подряд по залитому кровью рту. «Кажется, у парня отвалился язык», – вижу, как по его отвисшему подбородку стекает густой поток крови.
Опускаю руки – всё-таки нет настроения.
И вдруг… Мои глаза слепит белая вспышка. Что-то раскачивает ноги. В черепе веселятся колокольчики.
Заставляю себя устоять на месте.
«Упустил дистанцию, – мелькает в воспалённом мозгу, – и он чем-то проломил мой лоб».
Во мне пробуждается учитель, который обязан завершить урок на достойном уровне. Отхожу на полшага в сторону, а потом ныряю под повисший в воздухе локоть.
– Эй, ты убьёшь его! – кричит Давид, – Ты загадишь мой магазин падалью!..
– Паршивую лавку ты называешь магазином? – изумляюсь я и разглядываю треснувшую на моих пальцах кожу.
– Не смей говорить так о моём бизнесе!
– Твой клиент уже ничего не слышит, – оправдываюсь я.
– Он мёртв? – Давид отдирает от перебитой брови парня прилипшую открытку с видами святых мест Иерусалима.
– Спит, – объясняю я. – Нашатырный спирт найдётся?
– Антикварный магазин – не аптека! – Давид включает подвешенный под потолком вентилятор и лавка тут же наполняется клубами пыли.
Поразмыслив, прикладываю к позеленевшей щеке парня средней мощности пощёчину, а потом мы с Давидом выволакиваем проснувшегося за дверь лавки.
– Ты классный портретист! – говорит Давид. – Боже, какое лицо ты ему сделал, к тому же ещё в таких ярких красках.
– Стал бы я… Но он сказал, что мне из дерьма не выбраться… И ещё эта глыба из мрамора, которую он запустил в мой лоб…
– Парень не мог предположить, – говорит Давид, – что лоб – твоё самое слабое место, но он, конечно, сволочь, и ты делал из этой туши красочные биточки…
– Биточки делаются из чего-то другого… – возражаю я и виновато оглядываю свалившийся со стеллажей товар.
– Ох, биточки!.. – задумчиво вздыхает Давид.
– Давай карандаши! – говорю я и выхожу из лавки.
Парень сидит, прислонившись к стене магазинчика, и дышит, как загнанный козёл. «Не самая лучшая реклама для лавки!» – думаю я, но козла в сторону не оттаскиваю, потому что не могу заставить себя коснуться его снова…
***
– Хорошо художникам? – спрашиваю у «фиата».
– Конечно, – неожиданно отвечает «фиат». – Хорошо бывает только художникам.
– У меня целая пачка карандашей, – говорю я. – Этого хватит мне, чтобы жить ещё, верно?
– Точно! – молчит «фиат». – Живем только раз, да и то в Израиле!..
Поворачиваю ключ зажигания. «Поживём! – говорю я себе. – Лишь бы не эти проклятые воскресенья, вторники и четверги… Только бы мама…»
Небо спокойное, благодушное, а под ним пыльно, липко.
«Дождя бы! – думаю я. – Всемирный потоп бы!»
***
На обочине дороги стоит женщина и чему-то улыбается…
Ночью она сидит на моей кровати и курит.
– Чудной ты, – говорит она.
Подхожу к Миму, поворачиваю медвежонка мордой к стене. «Это зрелище не для малышей…» – говорю я ему.
– Чудной ты, – повторяет женщина, принимаясь за мои пуговицы.
– Помолчи! – прошу я.
– Молчу, – говорит она и улыбается.
«Зачем она здесь?» – думаю я.
Она засыпает легко. Разглядываю мерцающее в темноте голое плечо, а потом отворачиваюсь.
– Мим, – мысленно говорю я, – надеюсь, что…
– На что? – мысленно спрашивает Мим. – На что ты надеешься?
– На утро, – молчу я. – И на коробку с карандашами…
Месяц третий
– Надо ж такое! – говорит просунутая в мою комнату голова. – Он позволяет себе валяться в постели!
Протираю глаза и стремительно заворачиваюсь в простыню.
Голова тянет за собой тучное туловище.
«Г-жа Шварц, присядьте!» – хочу сказать я, но успеваю мысленно откусить себе язык: единственный в комнате стул занят оставленным с вечера чайником и моими коричневыми трусами, а кроме как на стул или на кровать в моём жилище присесть не на что…
– Стряслось что-то? – спрашиваю.
– Господи! – в собранном кверху пучке волос вздрагивает матерчатый цветок.
Вид цветка успокаивает. «Чтобы сообщить о начале войны или стихийном бедствии втыкать в голову искусственный цветок не обязательно!» – думаю я.
– Чайку попьете? – увернутый в простыню, перекатываюсь через кровать к окну, где стоит стул с чайником и трусами.
– Чайку? – глаза г-жи Шварц наливаются кровью. – О, господи, он, видите ли, угощает!.. Я выяснила, что ты оставил службу на почте! В такие-то времена!.. И ещё валяется в кровати!..
Вздыхаю так, как вздыхают, поднимаясь с зубоврачебного кресла.
– Предпочитаете, чтобы я валялся в канаве?
Кожа на лице домовладелицы, словно меха гармошки, то вытягивается, то, на мгновенье застыв, снова сжимается.
– Постель даром не даётся! – объясняют мне.
– Необходимо работать, – горестно говорю я.
Цветок на голове г-жи Шварц дрожит так, будто его
просквозило. Никакого сомнения: женщина собирается с мыслями.
Видеть дрожащий цветок крайне больно, и я сообщаю:
– У меня новая служб а – хватит и на постель, и на комнату, и на чай… Теперь буду зарабатывать ещё больше!..
Лицо г-жи Шварц вдруг светлеет, мешая ивритские слова с литовскими, она сообщает, что искренне сожалеет о своём столь раннем визите.
– Ничего страшного, – говорю я и заворачиваюсь в простыню ещё плотнее.
Поправив на голове пошатнувшийся цветок, г-жа Шварц касается дверной ручки и просит прощения снова.
– Ладно, – говорю я, натягивая на себя трусы.
***
Теперь я поднимаюсь по утрам не в шесть, а в семь или восемь, а самое главное – знаю, зачем проснулся и куда пойду. Самое поганое в жизни, когда не знаешь «зачем и куда»… Человек может работать на почте и может на почте не работать, жить в собственной квартире или снимать комнату, спать со своей женой или с чужой, но, как бы там ни было, человеку необходимо знать Куда и Зачем!.. Если человек знает, куда и зачем, то он не Дырка Сучья и так просто не забеременеет…
Сейчас заказанный портрет девочки отнесу на улицу Кинерет; потом в кафе «Будьте здоровы!» съем завтрак, который, согласно договору, причитается мне в течение трёх месяцев за портрет жениха г-жи Плоткиной; потом, насытившись, отправлюсь к центральному магазину, на ступеньках которого рисую лица граждан города (одно лицо – тридцать шекелей); позже, снова согласно договору, пообедаю (салат, биточки, фруктовое мороженое) и прибуду на новую службу – это когда начнёт темнеть и когда спадёт жара.
