Мордехай Рихлер - Кто твой враг
— Где Фрэнк? — спросил Ники.
— Ходил отлить с… — Малкольм показал на Фрэнка и Эрнста, они пробирались к ним. — А вот и они.
Огненная шевелюра Фрэнка слиплась от пота.
— Его вырвало, — сказал Эрнст. — Нам, наверное, лучше уйти.
На улице Малкольм догнал Ники.
— У Фрэнка пропал бумажник, — сказал он.
Ники обтер голову рукой.
— У Фрэнка пропал бумажник, — сказал Малкольм, — и мы с тобой знаем, кто его спер.
— Ты сбрендил. Наверняка его стибрила какая-нибудь поблядушка.
— Скажешь тоже.
— Он не крал бумажника. Не крал. Почему бы тебе не вести себя с ним по-человечески. Он не расстрелял ни твоего зейде[29], ни… Не исключено, что Эрнсту приходилось так туго, как нам с тобой и не вообразить. Оставь его в покое, а?
— Дашь его обыскать?
— Малкольм, иди к черту.
— Ставлю месячный оклад против одного доллара, что бумажник спер Эрнст.
Эрнст и Фрэнк догоняли их.
— Тронешь его хотя бы пальцем, я тебе шею сверну.
— Ага, боишься, что украл он?
— Мне-то что за дело, а?
— Вот ты мне и расскажи, что тебе за дело, а я послушаю. У него при себе финка.
— У кого?
— У человека на луне, вот у кого. Ну и ну! Не оставите ли следующий танец за мной, мамаша?
— Помни, что я сказал, — пригрозил Ники, Фрэнк и Эрнст тем временем подошли к ним.
— Нечего сказать, хороший же ты товарищ. Христосик — вот ты кто.
Ники оторвался от него, взял Фрэнка за руку.
— Как тебе, лучше?
Фрэнк, длинный, угловатый, вяло улыбнулся. И у Ники мелькнула мысль: неужели брат Фрэнка, тот, которого повесили, был таким же длинным, таким же безобидным. Надо думать, нет.
— Я оправился, — сказал Фрэнк. — Ей-ей.
— А теперь пошли к Пег. Там ты сможешь прилечь. — Ники остановил такси. — Вы поезжайте вперед. Мы за вами.
— Хочешь нас сплавить, — сказал Малкольм.
Ники втолкнул обоих в такси и, обернувшись к Эрнсту, неуверенно, смущенно улыбнулся.
— Спасибо, что присмотрел за Фрэнком, — сказал он.
Эрнст полез в карман.
— Вот. — Он вынул бумажник. — Заметил, как одна из девок свистнула его. Держи.
Ники сунул бумажник в карман.
— Давай остановим такси, — сказал он чужим, охрипшим голосом.
— Думаешь, я украл?
Ники почувствовал, что его сейчас стошнит, физически стошнит.
— Это не имеет значения.
— Имеет, — сказал Эрнст. — Очень даже имеет.
Они сели в такси.
— Если ты скажешь, что не украл, я тебе поверю, — сказал Ники.
— Малкольм — еврей, — начал Эрнст. — Вот почему…
— Ах ты, ублюдок…
— Послушай, мой отец чуть не всю войну провел в…
— Знаю, знаю. В Бельзене[30]. У всех отец…
— Но мой и правда там был.
Ники захотелось, чтобы они убрались куда подальше, оба. И Малкольм, и Эрнст. Захотелось, чтобы они убрались куда подальше вместе со своими бзиками.
— Если бы я украл бумажник, я оставил бы его себе.
— А что, если ты услышал, как Малкольм предлагал обыскать тебя? Ты был неподалеку.
— Ты ни за что не дал бы ему меня обыскать.
— Почему?
— Был уверен, что его украл я, вот почему.
— Послушай, давай забудем об этом. Ты бумажника не брал, и я извиняюсь, идет?
В особняке на Рунтгенштрассе размещались Специальные службы КНО[31]. Местные правила запрещали гостям мужского пола подниматься наверх — там находились спальни, но на три пустовавшие полуподвальные комнаты запрет не распространялся. При особняке имелись и внутренний дворик, и сад. Спальня Пег выходила в сад, и в нее можно было попасть с крыши внутреннего дворика через окно. Пег схватила Ники, повернула к себе.
— С днем рождения, малышок!
Вечеринка была в разгаре. Но так как началась она совсем недавно, те, кто нехороши собой, еще не смирились с тем, что им суждено довольствоваться друг другом. А видные, красивые, уверенные в себе, чтобы не обмануть их ожиданий, одаряли даже самых неказистых мелкими, но многообещающими знаками внимания. Танцевали пока еще довольно скованно. За пианино сидел Джимми Марко.
O-о, у моей девчонки задорные глазенки.
А наверху, там, куда мужчинам вход был запрещен, на двуспальных кроватях разлеглись игрушечные мишки. Что же касается кровати Пегги, то на нее дамы побросали свои накидки и сумочки.
Ники бегал от Пегги. Он предполагал, что она захочет с ним объясниться, и знал наверняка, что она преподнесет ему дорогущий подарок, но ни та, ни другая перспектива его не прельщала. Он заметил, что Эрнст поедает бутерброд за бутербродом, не обращая никакого внимания на окружающих. Ники был в замешательстве, настроение у него испортилось. Почему Эрнст ему солгал? И теперь, на вечеринке, Эрнст мог бы вести себя подружелюбнее, так нет же. Ну их, уйду я, решил Ники. Допью и смоюсь. Но когда к нему победно улыбаясь — мальчишка он и есть мальчишка — подвалил Малкольм, Ники благодарно улыбнулся в ответ. Вот это он понимал; вот Малкольм был ему ясен. Малкольм демонстрировал мазки помады на подбородке, точно медаль за отвагу.
— Ох уж мне эти ученые чувишки, — сказал Малкольм.
Ники вручил Малкольму бумажник Фрэнка.
— Его стащила одна из девок, там в погребе. Эрнст отнял его.
— Ты что, смеешься?
— Послушай, я же был с ним. Мы пошли в другой конец зала. Он показал мне эту девку, и мы отняли у нее бумажник, усек?
Малкольм понимал, что Ники врет. Он надулся. Чувствовал, что его провели.
— Да что, черт подери, с тобой? — заорал Ники.
— Ничего.
Но Ники стало ясно: даже если он никогда больше не увидит Эрнста, одного из лучших своих друзей он из-за него потерял. И в полном разброде чувств пошел на кухню, налил себе, в нем вскипала ярость.
— Эй вы, недоумки, вы что, только обжиматься и можете?
Рослый выпускник Уэст-Пойнта[32] и девушка отпрянули друг от друга.
— Драки ищешь? — спросил парень.
Ищу, подумал Ники. Ох, ищу.
А примерно в это же время в гостиной инициативу взяла на себя красивая Милли Демарест. Схватила за руку парня себе под стать и улизнула с ним в полуподвал. Вечеринка набирала обороты. Прыщавые юнцы и плоскогрудые девицы испуганно обегали комнату глазами в поисках партнера. Парочки выходили танцевать в дворик, затем перебирались в сад. Кто-то из солдат пожаловался, что у него болят глаза, и свет выключили. Хихиканье, вскрики показного испуга — следом шуршанье юбок. Те, кто остались без пары, с горя целили в темноту ядовитые шуточки.
Ники перекочевал к пианино, стал наигрывать «Леди, будь добра»[33]. Пегги обожающе улыбалась ему. Темноволосая, длинноногая Пегги в свои двадцать семь держалась с непосредственностью семнадцатилетней девчонки, тем не менее она успела объехать чуть не все европейские столицы, собирала там туристические плакаты, ярлыки пивных бутылок и театральные программки: намеревалась в свое время оклеить ими стены своей мечты. Мечтой ее была квартира, а в ней — знаменитый Ники Синглтон, наигрывающий в перерыве между телевизионными выступлениями свой последний шлягер.
— Ники, все говорят, ты играешь просто божественно, — сказала она.
Ники прекратил играть. Встал.
— В чем дело? Я что, что-то не то сказала?
— Нет.
— Я поговорила с твоим немецким другом, — сказала она. — Он мне нравится.
— А мне нет. Зря я его привел.
— Хочешь одолжить мою машину? Если нужно, можешь взять ее завтра.
Ники понял, что она ведет себя так же бестактно и так же бесшабашно, как и он, когда навязал Эрнсту шестьдесят долларов. Господи, подумал он, ища глазами Эрнста, Господи. Он привлек Пегги к себе, поцеловал в лоб.
— Спасибо за вечеринку, — сказал он. — Ты очень милая. — И отошел, пока она не испортила все, что-нибудь ляпнув.
Джимми Марко пел:
Ты шепчешь, что никогда не покинешь,
Ты шепчешь, что никогда не обидишь…
Наевшись до отвала, Эрнст рухнул в кресло и закурил сигару — его угостил ею заезжий профессор из КУЛ[34]. Эти непредсказуемые, немыслимо состоятельные американцы и восхищали, и ужасали его разом уже одним тем, какой длины бычки они оставляли, но при всем при том, как быть с Ники? Эрнст и правда взял в Jazzkeller бумажник Фрэнка, но красть его он не собирался. Ники был добр к нему, вот Эрнст и решил, что нужен какой-то ответный жест. Он рассчитывал расположить к себе Ники, отдав бумажник и сказав, что отобрал его у одной из девок. План обернулся против него. Эрнст вяло попыхивал сигарой. На него чуть не упала хорошенькая худышка. Она явно перебрала.
— Ты не Терри Льюис? — спросила она, язык у нее заплетался.
— Нет, не он.
— Меня зовут Нэнси. — Она покачнулась. — Хочешь потанцевать со мной?
