Мордехай Рихлер - Кто твой враг
В креслах, расставленных по просторному вестибюлю клуба «Американский дом», развалились солдаты, из музыкального автомата несся вопль какого-то вахлака:
Эге-гей, пусть все на тебя плюют,
А я, я, я, я тебя люб-люб-лю…
Троица остановилась перед картонной фигурой вахлака — рекламой праздника с танцами на сельский манер. В пятницу вечером, сулил плакат, выступят «Пэппи Бернс тьюн твистерс». Другой плакат, на стене над справочной, гласил:
ДАХАУ
Автобус уходит по субботам в 14.00.
Посетите замок и крематорий.
Троица, миновав вестибюль, прошла в буфет.
— Куда подевался Ники?
Малкольм огляделся.
— Не иначе как наверху, играет в пинг-понг.
Они поднялись наверх, но Ники там не нашли, обнаружился он в углу буфета — пил пиво с каким-то немцем.
— Познакомьтесь с Эрнстом, — сказал Ники.
У Эрнста было худое, невозмутимое лицо. Жесткие голубые глаза смотрели внимательно. Настороженно. Будь он одет иначе, его можно было бы принять за человека, мнящего, что он снизошел до работы ниже своего достоинства, но никакой работы у него явно не было. Вместе с тем он не казался ни ушлым, ни опустившимся. Это (как шанс подружиться по-настоящему) и привлекло Ники поначалу. Потому что Ники, куда сильнее остальных, ощущал, какую неприязнь вызывает его форма. И не хотел, чтобы в нем видели всего лишь солдата оккупационных войск.
На Эрнсте была американская солдатская куртка, перекрашенная в синий цвет, под ней на удивление чистая белая рубашка с расстегнутым воротом. Мешковатые, черные брюки без отворотов, тоже армейского образца, были позаимствованы у какой-то другой армии, скорее всего у русской, а вот коричневые мокасины уж никак не армейские.
— Эрнст из Восточной Германии, — сказал Ники. — Направляется в Париж.
— И что его здесь держит? — спросил Малкольм.
— Нет денег. — Эрнст говорил тихо и, при сильном акценте, неожиданно бегло, как по-американски, так по-русски, французски и английски. Язык он перенимал у солдат. — И документов нет.
— Надо спятить, чтобы бежать из Германии, — сказал Малкольм, его толстая шея налилась кровью. — И впрямь спятить.
— Кончай, — сказал Ники.
Но Малкольм надвинулся на Эрнста.
— Моя фамилия Гринбаум, — сказал он. — Г-Р-И-Н-Б-А-У-М.
— Ты это брось, — сказал Ники, — он же ребенком был тогда.
— Ребенком, как же. — Малкольм снова повернулся к Эрнсту: — Ты воевал?
— Да. В последние недели.
Малкольм улыбнулся победоносно и испуганно разом.
— Пари держу, ты из семьи видных антифашистов…
Эрнст отвел глаза.
— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он. — Я ничего не имею против…
— Против евреев, так, да? Как благородно с твоей стороны.
— Я не антисемит, — сказал Эрнст.
— Пожми ему руку, — сказал Малкольму Фрэнк. — Ну же!
— Да ни в жизнь.
— Я состоял в Коммунистическом союзе молодежи, — предпринял еще одну попытку Эрнст. — Там было много евреев.
— А по мне так коммунисты еще хуже антисемитов, — сказал Малкольм.
Фрэнк отошел — разговор был ему неприятен, — опустил монетку в музыкальный автомат, пригласил танцевать густо накрашенную девицу, сидевшую в компании троих мужчин. Малкольм заказал выпивку на всех и отвел Ники в угол.
— Не нравится мне этот немчик, — сказал он. — Я рассчитывал, оторвемся втроем, потом, глядишь, подцепим каких-нибудь Schátzchen[25].
У Малкольма сзади на шее прорвался чирей, он бережно ощупывал повязку. Его быстрые черные глаза умоляюще смотрели на Ники.
— Будь другом. — Он хлопнул Ники по спине. — Давай отвяжемся от него и умотаем к Пегги.
— Никто тебя не держит, хочешь идти на вечеринку к Пегги — иди.
— Но это же твой день рождения. Вечеринку устраивают для тебя.
— Пей свое пиво, приятель. И, бога ради, не задирайся.
В баре, хоть и не забегаловке, но невысокого пошиба, пахло горелым маслом. Мишура над зеркалом запылилась. Тут ошивались продавцы, конторские служащие, мелкие торговцы. Сплошь немцы, все на одно лицо. Были тут и еще девушки, но солдат, кроме них, не было. Фрэнк притиснул девушку к себе, она хихикала и скидывала его руку со своей груди — мужчины в баре прислушивались к их разговору, не сводили с них глаз.
Один из троих амбалов с злющими глазками подошел к Эрнсту, схватил его за руку. Эрнст напрягся, убрал руку в карман. Малкольм смотрел на него во все глаза.
— Уведи их отсюда, да побыстрей, — сказал амбал. — Эта девчонка с нами.
Эрнст сразу раскусил, что это за тип, и охотно полез бы в драку, но, вспомнив, что у него нет документов, вспомнив убогие ниссеновские бараки, нуднейшие лекции о демократии для беженцев в Сандбостельском лагере[26] — все, что снова ждет его, попади он в полицию, решил, что затевать драку никак не стоит.
— Ладно, — сказал Эрнст. — Но пусть сначала допьют.
И четверка оставила подвал. Фрэнк и Малкольм ушли вперед.
— У немчика под курткой финка, — сказал Малкольм.
— Ты что, думаешь — быть беде?
— Нет, если предупредить Ники.
— Ники и слушать тебя не станет. Ты что, не знаешь Ники?
Четверка долго брела по узким унылым проулкам Старого города, по обеим сторонам которых теснились бары, церкви, бордели, и уже в сумерках вышла наконец на более просторные и многолюдные улицы Мариенплац[27]. Здесь вот уже несколько лет и днем и ночью шла работа — восстанавливали кварталы, практически стертые с лица земли союзническими бомбардировками. Неделя за неделей Мюнхен возрождался и поднимался все выше и выше. Тут леса разбирали, там строили. Лицо города менялось день ото дня, отчего казалось, что жизнь в нем кипит, но Ники в этот бум не очень-то верил. Повсюду с занятым видом сновали хозяева, сновали рабочие, однако новые магазины на Театинерштрассе производили эфемерное впечатление карнавальных балаганов, времянок: ведь шапито — не ровен час — могут за одну ночь разобрать и увезти из города. Мужчин зрелого возраста почти не встречалось. В кафе сидело слишком много женщин без спутников. В такие дни ни во что не веришь. Ники это ощущал, Эрнст — знал. Когда они пересекали Штахусплац, Эрнст сказал:
— В тысяча девятьсот девятнадцатом году красные — у них было всего четыре человека и два пулемета — удерживали эту площадь против полка.
— Ты коммунист? — спросил Ники.
— Был коммунистом. Занимался чем-то там в ССНМ, но теперь… — Эрнст колебался: его подмывало отпустить что-то едкое про Восток и Запад, — теперь у меня нет политических взглядов.
— И у меня нет. — Ники подождал, пока Фрэнк и Малкольм не завернут за угол, и вынул из кармана пачку купюр. — Вот, — сказал он и отделил от пачки три двадцатки. — Я знаю, ты на мели. Отдашь, когда разживешься.
Деньги Эрнст взял, но был явно озадачен.
— Пошли. — Ники обидело, что Эрнст взял деньги, ни слова не говоря, при том что его воротило, когда перед ним рассыпались. — Давай их догоним.
Малкольм и Фрэнк ждали за углом.
— Пошли к Пег, — в который уже раз попросил Малкольм.
— Послушай, старик, — сказал Ники, — если мы пойдем к Пегги, она начнет приставать, почему я не повидался с ней вчера да почему позавчера. Она меня достала. Мне нужна оторва, а какая из нее оторва.
Фрэнк предложил пойти куда-нибудь, где можно потанцевать.
— У тебя одно на уме, — сказал Ники.
В войну Jazzkeller[28] служил бомбоубежищем. Пока четверка спускалась по отсыревшим бетонным ступенькам, о каменные стены бился негритянский блюз, омываемый волнами желтого дыма и смеха. Пробираясь сумрачными извилистыми коридорами, спотыкаясь о брошенные на пол пивные бутылки, они в конце концов вышли в битком набитое преддверие погребка.
— Почему бы тебе, — подначивал Эрнста Малкольм, — разнообразия ради не поставить нам выпивку?
— Сейчас моя очередь, — сказал Ники. Ему было стыдно. Он с тоской смотрел, как Малкольм раздраженно впихивает в брюки вечно выползавший живот. И дружественно хватил Малкольма по плечу. — А отсюда отправимся к Пег.
— Если ты не против моего общества, — сказал Малкольм.
Ники протолкался сквозь толпу и вернулся с четырьмя бутылками пива. Затем протиснулся — остальные последовали за ним — в низкую дверь, ведущую в просторный погреб. Сводчатый потолок можно было разглядеть лишь там, где изредка расступались облака сигаретного дыма. Справа от Ники уходили в бесконечную темноту длинные деревянные столы. Сквозь просветы в разъедающем глаза дыме вырисовывались головы и руки без туловищ, хватающие бутылки. Шум, едва музыка стихала, оглушал. К Ники подтолкнули какую-то девчонку — они обнялись. Вскоре девчонку, а с ней и его бутылку пива поглотила толпа. Ее место тут же заняла другая, прилипла к нему — не отдерешь — точно пластырь. Где-то над ними в ослепляющем свете лампочек в пятьсот ватт скверно играл оркестр, Ники с девчонкой вдруг вынесло в свободный от людей круг. Малкольм уже стоял там, озирался, щупал намокший пожелтевший бинт.
