Томас Хюрлиман - Сорок роз
Разговор иссяк, полуденное движение схлынуло, стало тише и жарче, и Мария мало-помалу взяла себя в руки, успокоилась. Веки отяжелели, она даже слегка задремала, и, будто дуновение ветерка, ее обвеяла благостная умиротворенность. Конечно, политические амбиции Майера еще не сбылись, однако на дистанции он держался вполне достойно, и ее помощь, ее содействие тоже нареканий не вызывали. Она, его супруга, всегда была рядом, всегда поддерживала его, как только могла. На приемах и обедах, которые они устраивали, она обхаживала аппаратчиков, с каждым годом все лучше и лучше. Благодаря известному макиавеллизму, выработанному в щекотливых ситуациях и со временем доведенному до совершенства, эта роль стала ее второй, а может быть, и первой натурой, по крайней мере в столице, и она не сомневалась, что и нынче вечером вновь сумеет это подтвердить. Поскольку Адели и Теннебаума не будет, ей придется обхаживать совсем немногочисленный аппарат. Гостей всего двое — ее брат и Фокс. Но вместе с Максом это три разных мира, и каждый, разумеется, полагает себя единственным, единственно важным, подлинным и законным. Прежде всего с Максом в этом плане есть сложности. Стоит ему заметить, что он перестал быть центром внимания, как уголки его губ сразу ползут книзу, увлекая за собой настроение, как песок из опрокинутого кузова самосвала. В таких случаях она хочешь не хочешь бралась за лопатку, и, сказать по правде, иной раз было трудновато на протяжении всего банкета следить, чтобы Майер более-менее сносно владел беседой. Впрочем, стильной даме это вполне по силам. Планеты благополучно движутся по своим орбитам, только когда в центре есть Солнце, и, как правило, ей удавалось выполнить это требование.
Перси щелкнул зажигалкой.
— Спасибо, — выдохнула она, — большое спасибо.
— Не за что, — скромно отозвался он.
Выпустив дым, оба смотрели, как струйки смешивались. Потом Перси вынул из ведерка со льдом бутылку, но Мария не позволила ему еще раз наполнить ее бокал.
— Мне пора, — сказала она. — Он не выносит, когда я опаздываю.
По дороге к машине она оглянулась, однако просторная, залитая полуденным светом площадь была пуста. Маэстро Перси и Феликс, его пудель, исчезли, словно по волшебству.
Отъезд
Почему она не пошла дальше? Что ей помешало? Косточка на стопе! Болит ведь. Она, видите ли, не из тех, кто носит античные сандалии или деревянные сабо, on a du style, больно ли, нет ли — она любила покрасоваться на шпильках и мирилась с тем, что фуршеты, где приходилось все время стоять, мало-помалу калечили ей пальцы на ногах. Une déformation professionelle.[6] Где мужчины, там принято стоять. Они стоят у алтарей, на командирских мостиках, за дирижерскими пультами, в парламентских кулуарах; стоят с удочками у озера, как ее сын, или в позах триумфатора на вершинах, как ее муж, и конечно же понятия не имеют, как нелепое стояние сказывается на женских ногах, обутых в остроносые туфли на высоких каблуках… «Автошкола» — провозглашала неоновая вывеска. «Теоретические классы».
Разумеется, это заведение было ей хорошо знакомо, пестрый сумбур дорожных знаков, деревянная модель двигателя, виниловые стулья, пластиковый стол с флажком союза — желтый руль на красном фоне, — и при всем желании она не могла объяснить, что мешало ей сесть в «БМВ» и рвануть отсюда. Вместо этого она медленно пошла к автошколе, будто витрина магнитом тянула ее к себе. Что там интересного? Что неожиданного? Может, все дело в эпохальной майеровской речи? Говорить он будет об autós. Autós по-гречески значит сам. В автомобиле, провозгласит Макс перед тысячью тремястами инструкторами по вождению, движется наша самость, наше «я» приобретает мобильность. Эту идею они развивали вместе, и Фокс уже намекнул, что ему она по душе.
Фокс, как говаривал Макс, рожден для вторых ролей. Возможно, так оно и есть, ведь для первого плана Фокс совершенно не годился. Циник не без шарма. Беспощадный в своих аналитических разборах. Большой любитель выпить, раньше предпочитал водку, после операции на кишечнике — охлажденное пиво и коньяк. Череп голый, как электрическая лампочка, — свидетельство того, что его ум способен сиять только в темноте. У него действительно были прекрасные связи с пресс-бюллетенями, с банками и с фармацевтическим лобби. Они снабжали его таблетками, которые никогда не попадали в продажу, а предположительно и препаратами для инъекций. Передний план он уступил Максу. Фокс охотно оставался в тени и оттуда дергал за ниточки, в первую очередь за такие, о которые можно было споткнуться. Иные, по слухам, уже не вставали. В семье его называли дядюшкой, и Мария отнюдь не отрицала, что они многим ему обязаны, в частности контактами с автомобильным лобби и Союзом инструкторов по автовождению.
В помещении рябило глаза от предупреждающих и запрещающих знаков, а на задней стене располагалось подобие рельефа: легковая машина в продольном разрезе, с настоящими фарами, подфарниками, поворотниками и наполовину нарисованной, наполовину вылепленной из гипса автомобилисткой. Гипсовая рука сжимала руль, дугой выступающий из стены, настоящая дамская туфелька в судорожном отчаянии давила на педаль. Господи, почему она не уехала? Что притянуло ее к этой комнате? Может быть, утреннее замечание? Неужели она так и будет мусолить свою оплошность? Она — и футбол, Господи, молчала бы лучше! Но молчать было нельзя, правда нельзя. Когда дело касалось автоинструкторов, наш важный оратор никаких шуток не понимал и, умолчи она о приглашении на международный матч, наверняка бы здорово разозлился. Если речь на конгрессе окажется успешной, у него есть все шансы подняться выше, на самый верх, в правительство.
Мария откопала в недрах сумки ключи, отошла от витрины, села в «БМВ» и рванула с места.
Она что, сбежала?
Да нет, просто уехала.
Сидела за рулем, вела машину и тотчас почувствовала себя хорошо, словно вырвалась на свободу. Автомобильные перчатки она никогда на запястье не застегивала, давняя привычка, машину она водила давно, с тех пор как сын только-только начал говорить, первым его словом было «би-би».
Би-би…
Би-би…
Движение оживленное, как обычно в это время, но она без задержек катила вперед, выехала на магистраль и сразу подстроилась в левый ряд.
Лето.
Вторая половина дня.
На запад, на запад, навстречу вечеру, когда на нее со всех сторон посыплются поздравления. С сорокалетием, Мария! Хуже всего — старуха Гранд, которая между закуской и горячим неизменно появлялась у стола, чтобы поздравить ее. Боевой корабль при полном параде. Ресницы длиннущие, как зубочистки, размалеванные веки, как сморщенные цветочные лепестки. Неужели ей сорок?! Никогда не поверю, дорогой Майер!
Да-да, мадам, это правда.
А ваш мальчик? Уже ходит в школу?
В гимназию, мадам.
В гимназию? У такой молодой мамы сын учится в гимназии?!
Она мчалась по шоссе.
Обгоняла жилые фургоны, парусные лодки, грузовики, дизельные автобусы, движение увеличивалось, вонь, грохот, а все неподходящее этот поток смывал прочь, расплющивал, размазывал по бетону, превращал кроны деревьев в пену, пронизанную солнцем, вот уже большая градирня, деревня, церковь тонут в волнах рельефа, под звуки Шуберта, Шумана, Шопена, попурри классической музыки, пшеничные поля до самого горизонта, частью уже убранные, стерня, иссушенная за лето, лимузины, кабриолеты, грузовики, бесконечная колонна, великое возвращение из отпуска, скорость 120, 130, 140 — оп-ля, что там такое?
Почему все тормозят?
Ах, ну конечно, ограничение скорости перед большой стройкой. Стройка была чуть дальше впереди, посередине первой эстакады, и уже много лет препятствовала движению, вот они, предупреждающие мигалки, красно-белое ограждение, укрытая брезентом машина, сдвинутые бетонные плиты, перекошенная палатка, куча песка, из которой торчала лопата, как стрелка часов, правда остановившихся, причем навсегда, и даже если планета однажды взлетит на воздух, эта стройка уцелеет, вне всякого сомнения. Благодарим за понимание! Доброго пути! Она поехала дальше.
Катила вперед и вперед, и как изящно, как мягко проезжие полосы стелились вверх по очередному холму, исчезая в душном предвечернем мареве…
Ателье
Звон стекла. И тотчас резко запахло эфиром, как в больнице, а в медицинских склянках на подоконнике сверкнуло утреннее солнце.
— Это ты, Марихен?
— Да, маман, — тихонько ответила она.
— Как ты меня напугала! Из-за тебя я уронила пузырек. Как мне теперь дышать? Без эфира я задыхаюсь! — Маман дышала тяжело, с шумом: — Кх-х, кх-х!
Марихен шагу ступить не смела. Но не плакала. Несколько дней назад ей исполнилось пять, и с тех пор она плакала, только когда оставалась одна. Где-то в доме зазвонил телефон.
