Томас Хюрлиман - Сорок роз
Милая Мария, пела Адель, ты красивая, сильная, веселая, милая Мария, будь такой всегда, трам-та-та-там, и еще одна строфа, и еще, и еще. Если она, лапочка, любит, то любит по-настоящему и ничуть не боится довести свою щепетильность до головокружительного предела, милая Мария, продолжай всегда в том же духе, трам-та-та-там-та-там!
Когда отзвучал последний аккорд, исполнительница положила инструмент на буфет, сплела ладони перед ампирным бюстом и принялась отвешивать бесконечные поклоны в сторону дивана и откинутой портьеры.
— Прелесть, — сказала Мария. — Чудный подарок.
— Извинишь меня на минуточку?
— Да, Адель, разумеется.
Они вышли из гостиной; хозяйка поспешила на кухню сварить кофе и разрезать горячим ножом холодный торт, наблюдая в открытую дверь, как Адель, вооруженная флакончиками с тушью, кисточками и карандашами, подновляет перед гардеробным зеркалом макияж. Но что это? Почему она надевает шляпу? Почему снимает с вешалки накидку? Неужели обиделась? Ждала больше похвал, больше растроганности, больше восторгов?
Вернувшись в гостиную, Адель и садиться не стала, схватила свое «весло», затолкала в футляр и печально провозгласила:
— Мария, к сожалению, я должна тебя покинуть.
— Уже?
— Да. Теннебаум на коленях умолял меня сопровождать его на семинар.
— О чем семинар?
— О духе.
— Как интересно!
От предложенного торта Адель отказалась, кофе тоже пить не стала. Семинар состоится в горах, и только красивым женщинам, таким, как Мария, сказала Адель с печальной улыбкой, позволительно заставлять мужчин ждать.
— О, на чашечку кофе времени хватит!
— Я правда спешу.
— Конечно, я не вправе тебя задерживать. Когда мы сможем вволю поболтать?
— Семинар продлится ровно три дня.
— Мы всегда рады тебя видеть.
— Я постараюсь все устроить.
Взгляд Адели скользнул за окно, на лампионы, и Мария быстро добавила, что террасу она украсила для молодежи, нынче вечером весь дом в их распоряжении.
Адель молча смотрела на колыхание лампионов, потом вдруг сказала:
— Вчера вечером сюда приезжал черный «мерседес».
— Вполне возможно. Почему ты спрашиваешь?
— Это был «мерседес» Оскара.
— У тебя зоркий глаз, Адель.
— Я случайно была в ванной и не могла не увидеть, как Оскар вышел из машины и поспешил в дом. Очевидно, ты его ждала. Он даже в дверь не звонил. Довольно необычно, ты не находишь?
— Что Оскар приезжает к нам с визитом?
— Нет, но время. В восемь вечера Оскар обычно сидит в яхт-клубе за рюмкой спиртного.
— В самом деле?
— В городке говорят, он много лет влюблен в тебя.
— Оскар? В меня?! Господи, а я и не знала.
— Признайся, голубушка моя, — сказала Адель с лукавой усмешкой, — Оскар хотел первым поздравить тебя с днем рождения. Верно?
Мария помедлила, не желая выдать себя неподходящим ответом и опасаясь, что Адель все ж таки направится к дивану, со вздохом сядет и в ближайшие часы с места не сдвинется. Впрочем, нет, семинар ей определенно важнее, и, меж тем как Адель шепотом сообщила, что Теннебаум сделает доклад о своих переживаниях в буддистском монастыре, подруги рука об руку вышли из гостиной.
— Послушай, — с наигранным интересом спросила Мария, — Теннебаум подался в буддисты?
— Давно, — вздохнула Адель.
На кухне чемоданчик с косметикой и гитара вновь были отставлены, поскольку Адель твердо решила попрощаться с Луизой по всей форме. Пальцем приподняла ей подбородок — Луиза при этом отчаянно выпучила глаза — и принялась объяснять, как нужно обращаться с маразматиками:
— Принимай ее всерьез! Пусть она чувствует себя человеком!
Мария обещала. Адель убрала палец, и голова Луизы тотчас упала на грудь. Чтобы после деньрожденной серенады поскорее укатить, Адель на своем голубом «фольксвагене» подъехала к самому дому. На прощанье подруги поцеловались, Адель села за руль и спросила, глядя прямо вперед, на ветровое стекло:
— Сегодня тоже сорок роз?
— Понятия не имею, — слукавила Мария, будто не считала цветы.
— Не обращай внимания. Мужчины без этого не могут, верно? Чем старше они становятся, тем моложе должны быть их жены.
«Фольксваген» вырулил на дорогу, а Мария, улыбаясь, вернулась в дом.
— Уфф, — вырвалось у нее, — это мы пережили.
На Святом Освальде пробило одиннадцать, и безвременье, точно воронка, засасывало в себя все и вся, кроме букета, Мария, точно завороженная, смотрела на четыре десятка влажных от росы, гоночному красных роз. Они превратили воронку в вазу, цвели из временного провала. И были красивы, всего лишь красивы, и Мария подумала, что со стороны Адели не очень-то хорошо пытаться испортить ей праздничный букет. Динь-дон, Господи, уже одиннадцать! На одиннадцать она уговорилась с Перси.
У Перси
— Доброго здоровья, дорогая! С днем рождения! Почтальон мне шепнул, пять минут назад. Его маршрут проходит мимо заправки. Там они обычно сидят и судачат.
— Как будто мой день рождения так важен!
— Не день рождения, — вставил Перси, — а букет роз!
— Вот как, в самом деле?
— Говорят, сорок штук.
Разумеется, с Перси можно говорить начистоту, он ее поймет, в этом она нисколько не сомневается. Знакомы они не один десяток лет, с той поры, когда она ему позировала, и если сын примет предложение, которое она сделает ему, вернувшись домой, и согласится устроить из ателье место для молодежных тусовок, то, расчищая его от хлама, обнаружит огромную, запакованную в ткань картину: «Девушка у озера, когда дует фён», в натуральную величину, масло, автор — Перси.
Иногда он казался un peu blasé,[5] вероятно из-за артистической гордыни, но это не мешало ей искать его доверия и показывать ему мелкие ранки от работы в саду. Перси любил своего пуделя, а не человечество и, не в пример Адели, обитал в сумраке, где, как он полагал, держится большинство. Он был участливым другом, и лучше бы всего, наверно, откровенно изложить ему проблему с числом роз. Не будем себя обманывать, могла бы сказать она, розы лгут, и у нее есть легкое подозрение, что об этом знают все, да-да, все, от хозяина цветочного магазина и почтальона до владельца бензозаправки. Но поздравления Перси шли от сердца, и ей казалось не слишком уместным говорить именно ему о своем истинном возрасте.
— Только что ко мне заезжала Адель. Объявила, что у меня роман.
— Можно спросить, кого она подозревает?
— Оскара.
— Оскара?
— Да. Дескать, весь городок твердит, что он много лет в меня влюблен…
Мария и не заметила, как и почему Перси сменил тему, а он уже завел речь о своей матери. Его мать, сказал Перси, и видит Бог, Мария слышала эту арию не впервые, его мать умерла странным образом. Сперва она плакала, неделями плакала, только плакала да плакала. И его, единственного сына, перестала узнавать. Не понимала, где находится и почему женщины вокруг одеты в белое. Это что, сплошь невесты? — спрашивала она. И плакала, все время плакала и рыдала. Но по сравнению со следующей, последней фазой плач был еще вполне терпимым. Потому что в последние дни и ночи она смеялась. Да-да, смеялась. Ха-ха-ха. Добрый день, мама, говорил он, а в ответ слышал смех, и, когда спрашивал, как она себя чувствует, она опять смеялась. Тебе больно? Ха-ха-ха. Ты что-нибудь хочешь? Ха-ха-ха. Где твои зубы, мама? Ха-ха-ха, только ха-ха-ха, дни напролет, ночи напролет, ха-ха-ха, ха-ха-ха, и он, и сиделки были на грани умопомешательства, ха-ха-ха, ха-ха-ха. Он сидел у постели матери, а она смеялась, он плакал, а она смеялась, он хотел дать ей глоточек сахарной воды, а она смеялась, ха-ха-ха, ха-ха-ха, мать встречала смехом и сахарную воду, и боль, и жизнь, и смерть, и все на свете, ха-ха-ха, ха-ха-ха, и, когда гроб опускали в могилу, ему, Перси, чудилось, будто из-под земли доносится смех матери, ха-ха-ха, ха-ха-ха, бессмертное ха-ха-ха.
Они посмотрели друг на друга — и невольно рассмеялись.
— Где празднуете?
— В «Гранде».
— Понятно, — с улыбкой заметил Перси, — круглая дата требует соответствующего обрамления. Когда маме исполнилось восемьдесят, мы с ней совершили прогулку на пароходе. Она была в восторге. Мальчик мой, сказала она, ты только посмотри, как прекрасен мир!
Перси почти всегда умел взять правильный тон и никогда не говорил лишних слов. После того как первого его пуделя отравили, он завел другого, тоже белого, и дал ему такое же имя — Феликс. Ни скандала, ни жалоб — новый Феликс. Интересно, нынешний-то который по счету? Не важно. Пудель у Перси всегда был белый, звался Феликсом и терпеливо ждал вечера, когда они вместе ходили на прогулку, Феликс впереди, Перси за ним, неизменным маршрутом, сперва по берегу озера, потом к кладбищу, где похоронена мать.
Разговор иссяк, полуденное движение схлынуло, стало тише и жарче, и Мария мало-помалу взяла себя в руки, успокоилась. Веки отяжелели, она даже слегка задремала, и, будто дуновение ветерка, ее обвеяла благостная умиротворенность. Конечно, политические амбиции Майера еще не сбылись, однако на дистанции он держался вполне достойно, и ее помощь, ее содействие тоже нареканий не вызывали. Она, его супруга, всегда была рядом, всегда поддерживала его, как только могла. На приемах и обедах, которые они устраивали, она обхаживала аппаратчиков, с каждым годом все лучше и лучше. Благодаря известному макиавеллизму, выработанному в щекотливых ситуациях и со временем доведенному до совершенства, эта роль стала ее второй, а может быть, и первой натурой, по крайней мере в столице, и она не сомневалась, что и нынче вечером вновь сумеет это подтвердить. Поскольку Адели и Теннебаума не будет, ей придется обхаживать совсем немногочисленный аппарат. Гостей всего двое — ее брат и Фокс. Но вместе с Максом это три разных мира, и каждый, разумеется, полагает себя единственным, единственно важным, подлинным и законным. Прежде всего с Максом в этом плане есть сложности. Стоит ему заметить, что он перестал быть центром внимания, как уголки его губ сразу ползут книзу, увлекая за собой настроение, как песок из опрокинутого кузова самосвала. В таких случаях она хочешь не хочешь бралась за лопатку, и, сказать по правде, иной раз было трудновато на протяжении всего банкета следить, чтобы Майер более-менее сносно владел беседой. Впрочем, стильной даме это вполне по силам. Планеты благополучно движутся по своим орбитам, только когда в центре есть Солнце, и, как правило, ей удавалось выполнить это требование.
