Оливия Стилл - Не судьба
Ромка приближался ко мне на своём грохочущем «Урале», и ветер трепал его провонявшую бензином «адидасовскую» куртку.
— Сколько зим, сколько лет! — он остановил мотоцикл прямо возле нас.
— Привет, Лёш, — сказала Сашка, — Не поможешь довезти её до дома?
«Почему она называет его Лёшей? — как–то вяло промелькнуло в моём мозгу, — Какой же он Лёша? Он и не Лёша вовсе, а Рома… Как та карамелька, вкус не помню… Может, он даст мне пить… из бензобака…»
— Эй! Ты как? — он похлопал меня по щекам.
— Она потеряла много крови, её надо быстрей домой везти, — говорила Сашка.
Я потрясла головой и увидела, что передо мной и правда никакой не Рома, а Лёшка из посёлка. Я пожалела об этом, но пожалела как–то вяло, равнодушно. Меня сейчас больше интересовала моя нога, и хотелось побыстрей уже добраться до дома.
При помощи Сашки Лёшка посадил меня на мотоцикл и повёз. Ехал он медленно, как черепаха. «А Ромка всё–таки лучше ездит…» — с сожалением отметила я.
Дома нас встретил мой отец; бабка, передав ему ключи, уехала в город за покупками. Сашка в двух словах рассказала ему про железяку. Про яблоню, правда, умолчала.
— Дурацкое дело нехитрое, — только и ответил отец.
Ну, слава богу, что хоть ахать и причитать не стал, как наверняка причитала бы бабка на его месте. Он обработал мне рану йодом, перевязал чистыми бинтами и при помощи Лёшки снёс в постель.
— Если завтра утром у тебя вокруг раны будет покраснение, придётся везти в больницу, — сказал отец.
В больницу! Для меня туда ехать было ничуть не менее страшно, чем в концлагерь. Пересохшим от страха и жажды языком я произнесла:
— В больницу?.. Зачем?..
— Затем, что может быть заражение крови.
— И что тогда?.. — от страха я была сама не своя.
— Да ничего, в сущности. Ногу отрежут, и всего делов.
— И как же теперь?..
— А вот так. Будешь без ноги.
Без ноги! Это было более чем ужасно. Что может быть хуже в четырнадцать лет, чем остаться безногой калекой? Я истерически разрыдалась.
Умел мой папаша утешить, ничего не скажешь.
Прошло две недели. Слава богу, никакого заражения крови у меня не было, поэтому дело обошлось без больницы. Но ходить я, конечно же, не могла, и всё своё время проводила, сидя в постели с картами. За время своей болезни, будучи ограниченной в движениях, я здорово выучилась гадать на картах, и подружки, иногда забегавшие меня проведывать, часто просили меня, чтобы я им погадала.
Но, в общем, конечно, жизнь калеки была очень и очень невесёлой. Бабка, ухаживавшая за мной, жрала меня поедом. Порой мне делалось так тошно и невыносимо от её вечных упрёков, что мне уже не хотелось её ни о чём просить. Иногда я по целым дням лежала голодная в своей постели, и не просила её принести мне еды, потому что выслушивать снова её ворчания и ругань было выше моих сил. С едой здорово выручали подружки: их я могла легко просить о чём угодно, но и они появлялись у меня дома не так уж и часто: там, за пределами моего мрачного дома с закрытыми ставнями, у них была своя жизнь, та жизнь, которой я теперь была лишена. Чтобы передвигаться, у меня не было ни инвалидной коляски, ни костылей, поэтому для меня не то что на улицу выходить, а и даже просто тупо доползти до горшка, чтобы поссать — было целой проблемой. Правда, со временем я наловчилась передвигаться по комнате при помощи табуретки — но одолеть лестницу, чтобы спуститься с крыльца на улицу, для меня пока что было непосильной задачей.
Сашка, со смесью жалости и иронии наблюдая за моими ползаниями с табуреткой по комнате, спрашивала, сыпая соль на рану:
— А тебе хотелось бы, чтобы Рома был здесь?
— Нет! — сквозь зубы отвечала я, яростно вцепившись в табуретку, — Зачем ты это спрашиваешь? Я не хочу, чтобы он видел меня в таком состоянии…
— И неужели ты не хотела бы, чтобы он ухаживал за тобой и носил тебя на руках?
— Нет, не хотела бы.
— Странно…
Я ничего не отвечала, безуспешно пытаясь вскарабкаться на кровать. Проклятые ноги не слушались меня. Сашка кинулась было помочь мне, однако я грубо обрубила её.
— Отстань, я сама!
Вообще, удивительно, как это Сашка умудрялась терпеть мой несносный характер. Во время болезни он стал ещё несноснее, чем был; я раздражалась от любого пустяка, грубила, хамила, но она, видимо, понимала, насколько важно в моём положении было чувствовать хоть в чём–нибудь свою независимость. Бывают люди, которые, наоборот, любят болеть, любят, чтоб с ними возились. Я же терпеть не могла эту свою беспомощность; любая помощь со стороны была мне противна и унизительна, не говоря уже о жалости. Должно быть, меня просто воспитали так в семье.
Нередко случалось так, что я, из гордости либо из принципа избегая просьб принести мне то–то и то–то, сползала с кровати и, цепляясь за табуретку, чуть ли не по целому часу добиралась до нужного мне предмета, а потом, выбившись из сил, никак не могла залезть обратно на кровать (это было самое трудное). В такие моменты бабка, зайдя в мою комнату, тут же начинала ругаться.
— До чего противная девчонка! У тебя что — языка нет? Неужели так трудно было попросить меня принести эту книжку? Или ты это делаешь специально, мне назло?!
Однако, несмотря на всё это, я ни на минуту не переставала думать о Роме. Нет, конечно, я не хотела, чтобы он был здесь и видел меня в таком состоянии. Острое желание быть с ним разбивалось об эту, как мне тогда казалось, непреодолимую преграду. Я хотела бы быть с ним, но боялась, вдруг он всё–таки приедет и увидит меня такой. Впрочем, насчёт последнего пункта я могла бы быть абсолютно спокойна. Так как он, собственно, и не приезжал.
Глава 5
Прошло несколько месяцев. Лето и осень давно остались позади; я встала на ноги, стала ходить в школу. Другие заботы и проблемы окружили меня; однако, несмотря ни на что, я по–прежнему вспоминала Ромку, и по–прежнему не обращала внимания на других парней, считая, что лучше Ромки всё равно никого нет и быть не может. Он часто снился мне во сне: то снилось, будто он приехал ко мне домой, и мы сидели с ним, обнявшись, на моей постели; то, будто он написал мне письмо, а я никак не могла прочитать его, ибо строчки сливались перед глазами… Внезапная идея пришла мне в голову после этого сна: а вдруг он и правда напишет мне письмо, раздобыв у Таньки мой адрес? Это переросло в идею–фикс: каждое утро, по дороге в школу, я открывала почтовый ящик, в надежде, не лежит ли там письмо от Ромки. Но письма, конечно, никакого не было…
На майские праздники мы с родителями, как обычно, поехали на дачу. Сашка тоже приехала, и мы с ней в первый же день потребовали выкатить и накачать наши велосипеды.
— Поехали кататься в Речицы! — предложила Сашка, — Заодно купим там мороженого.
Я с удовольствием согласилась. Поездки в Речицы были одними из самых моих любимых. Там был магазин, где продавалось очень вкусное мороженое, и мы с Сашкой любили ездить туда на велосипедах, и, купив себе по брикету с изюмом, ели мороженое прямо во время езды на великах, держа одной рукой руль, или вовсе не держа руля руками — это у нас считалось особым шиком. Вообще, мы любили с ней как–нибудь выебнуться — то катали друг друга, стоя одной ногой на багажнике, то на спор ездили по самому краешку моста через Гжелку (однажды я так и свалилась в реку вместе с велосипедом), то однажды вообще отчебучили — на спор проехали по многолюдному посёлку, будучи в одних трусах и лифчиках. Ажиотаж, конечно, был потрясающий — дело было в начале мая, люди ещё куртки–то как следует не сняли, а тут мы — здрасьте, пожалуйста! — в бежевых лифаках нулевого размера и в трусах «неделька» с цветочками.
Короче говоря, мы с Сашкой были знамениты на всю округу, про нас ходили легенды и анекдоты, и о наших чудачествах и приключениях в посёлке не слыхал только ленивый.
Купив в Речицах по мороженому, мы с Сашкой вырулили на автодорогу. На этой автодороге мы часто бывали, но только сегодня у меня как вспышка промелькнула в мозгу: ведь именно по этой дороге можно было доехать до Круглово! Я вспомнила, как мы ездили в Круглово на машине отца именно отсюда, проезжая Речицы. Конечно, я слабо представляла себе, как долго надо по ней ехать, и куда потом сворачивать, но в этот момент в меня словно бес вселился. Не соображая толком, что из этого выйдет, и не говоря ничего Сашке, я дунула на своём велосипеде прямо по направлению движения машин туда, где за мостом пропадал шлагбаум, за пределами которого мы никогда ещё не катались, и где маяком надежды манило то далёкое и потерянное, вернуть которое теперь зависело только от меня…
— Хэ–хэй! Ты куда?! — окликнула меня Сашка, едва поспевая за мной.
— В Круглово! — я летела на своём «аисте», словно на мотоцикле.
Шины Сашкиного велосипеда, резко тормозя, заскрипели об асфальт.
