Кирстен Торуп - Бонсай
Ничего не имею против пожилых людей. Я обожал свою бабушку. Она была оракулом моего детства. Просто слишком люблю свое тело, чтобы перенести его распад. Старое тело не может быть моим. Видя на улице старика, согбенного, с медленной, шаркающей походкой, едва передвигающего ноги, я воспринимаю его как существо совсем другого вида, из далекой мистической страны — страны стариков за пределами мира людей. Не представляю себя в старости. Не могу связать себя с упадком. Не хочу превратиться в старое прогнившее дерево или иссушенное растение на пути к старости и смерти.
Ты можешь сказать, что Мона решила проблему своего старения. Она, если это возможно, боялась старости больше меня. Сильнее всего в моих изменах ее мучило то, что избранницы были, как правило, лет на десять — пятнадцать моложе нее. Теперь она навсегда пребудет тридцатисемилетней красавицей. Даже когда моим любовницами стукнет по пятьдесят. В моих мечтах она уже стала мифом. Проснувшись, я не верю, что она мертва. Мона такая живая, что иногда мне кажется, будто она сейчас сидит в гостиной и слушает Второй клавирный концерт Брамса, как обычно, ближе к вечеру, перед тем как мы принимались готовить ужин. Она стала бессмертной. Могу сказать это и по-другому. Я больше не верю в смерть.
Пойми меня правильно. Я не стал спиритистом или мистиком. Просто пришлось осознать, что между небом и землей существует больше, нежели мне хотелось бы. Смерть Моны обогатила меня. Я чувствую: она умерла, чтобы дать мне новую жизнь. Открыла мне дверь в светлые покои смерти. Надеюсь, она знает, где бы ни находилась, что подарила мне самое дорогое, что только один человек может подарить другому, — свою жизнь.
Первое, что я вижу перед собой по утрам, и последнее, что вижу по вечерам, перед сном, — это Мона, лежащая в постели, с рассыпанными по подушке нежными волосами феи. Плечи обнажены. Руки лежат на одеяле. На ней ее любимые кольца. Тонкие руки. Пальцы длинные и узкие. Темно-синий лак. Она постелила белое белье из египетского хлопка. Лежит в белейших, мягчайших взбитых сливках. Сама белее сливок, белее, чем таблетки морфина, запитые бутылкой воды. Запеленута в тяжелую восковую белизну, поглощающую все цвета и гасящую весь свет.
Не могу вытеснить из сознания образ Моны. Она преследует меня везде. Я одержим мыслью поставить себя на ее место. Повторить ее самоубийство, до мельчайшей детали скопировать ее смерть и последовать за ней по другую сторону заходящего солнца. Моя одержимость смертью Моны заменила сексуальное желание. Мне приходится обуздывать себя, чтобы не последовать за ней, как раньше приходилось сдерживать возникающее при первом же взгляде желание проникнуть в красивую женщину.
В смерти Мона обрела то, чего более всего желала: я не смотрю на других женщин, она — единственная. Наконец для нее наступил долгожданный покой: нет ни малейшего повода для ревности. А она даже не может насладиться этим покоем. Это несправедливо. Жизнь и смерть сговорились против нас, Шарлотта. Разве мы это заслужили? За что нас наказывать? У меня есть ответ: нас наказывают за нашу слепоту. Спасибо, Шарлотта. Увидимся, как обычно, в среду вечером. Да, я зол на тебя, как был бы зол на Бога, если бы верил в Него».
«Нельзя жить, ни к кому не привязываясь. Словно душа вырабатывает чувства, которые без конца выделяются и проступают сквозь кожу вместе с потом и шлаками. У меня только ты, чтобы, как поту, дать выход моим чувствам. Ты мой единственный свидетель. Нищета?
Я прекрасно знал, что она это сделает. И ничего не предпринял, чтобы помешать самоубийству. Скорее подталкивал к тому, чтобы все закончилось. Она предупреждала меня не раз, что случится, если я не перестану изменять. Зная, что глубоко меня ранит. Как низко. За этими угрозами таилась жестокость. Когда она начинала расписывать сценарии своего самоубийства, я испытывал к ней ненависть, хотя сам проповедовал идею самоубийства. Но это же было в более философском, „камюистском“ смысле. Мона все понимала очень буквально. Абстрактное мышление у нее отсутствовало.
Я вновь переживаю эти годы, как фильм ужасов на экране кинотеатра. Словно это не я сам рассказываю тебе историю смерти Моны, а останки того, кто некогда был мною. Превратившись в безучастного зрителя, пересказывающего то, что я могу вспомнить из фильма своей жизни.
Я любил ее. С ума по ней сходил, хотя и встречался с другими. Мне ее всегда было мало. Она была для меня всем. Остальные — всего лишь сексуальные объекты. Я делал это ради нас, ради гармонии. Мона не понимала, что была моим „number one forever“. „Ты больной“, — говорила она, закуривая двадцать пятую сигарету. Не докурив одну, тянулась за другой. Доходило до сорока штук в день. А если бы она докурилась до рака легких, это тоже была бы моя вина? Сколько вины можно взвалить на плечи одного человека?
До и во время похорон я пребывал в эйфории. Я танцевал. Кружился, легкий, как перышко. Казалось, покинул золотую клетку любви. В день после похоронных торжеств золотая клетка превратилась в ужасную тюрьму. Я очутился в царстве мертвых вместе с Моной. Она затянула меня в могилу, чтобы никогда больше не отпускать. Я поцеловал смерть. Здесь фильм заканчивается. Вопрос в том, будет ли продолжение».
«Шарлотта, я храню наши отношения в тайне. Не потому, что не уважаю тебя и твою работу. Я чувствую: признание, что, кроме тебя, у меня нет никого, кому можно было бы поверить чувства, равносильно признанию своей несостоятельности. Что среди моих друзей или коллег нет ни одного, кому я доверял бы настолько, чтобы рассказать о Моне и о том, как изменило меня ее самоубийство.
Я ношу маску. Делаю вид, что испытываю самую нормальную скорбь по умершей возлюбленной. Я убедил всех, что внезапную смерть Моны вызвала остановка сердца. Это настолько же верно, насколько известное количество таблеток морфина ведет к остановке сердца. Но умолчание — мать лжи. Полуложь отделяет меня от остальных людей. Я навсегда буду изгнан на удаленную нейтральную полосу. Итак, фильм продолжается и после того, как киносеанс закончился, в реальной жизни.
Я не желаю выздоровления. Фильм о самоубийстве Моны — единственное, ради чего я живу. Это кульминация нашей любви. Крайнее последствие взаимной страсти. Я проигрываю его перед сном. Не плачу над ним, как плачу над фильмами, которые смотрю по телевизору. Позволяю картинам идти своим чередом и останавливаюсь на определенных деталях. Таких, например, как когда она после первой неудачной попытки сказала: „Я не сверхчеловек“. Признание в том, что она не может совершить самоубийство, если меня не будет рядом. То есть без моей помощи. Она просто не осмеливалась сделать это одна.
После двух лет показа на моем внутреннем экране фильм все еще крутится. До сих пор возникают новые подробности. Мелочи, которые усиливают нашу любовь. Взгляд, движение руки, прикосновение. Фильм стал нашим общим ребенком. Я хотел иметь детей. Она сказала, дети отдалят нас друг от друга. Украдут у нашей любви внимание. Тогда я не понял. Умолял, просил позволить сделать ей ребенка.
Только теперь, когда столько воды утекло со дня смерти, я понимаю ее. Фильм — тому доказательство. Он — дар ее любви мне. Она была готова ради меня умереть. Такую любовь нельзя предавать. Я не думал о других женщинах после Моны. Я даже не смогу позволить себе one night stand[1]. Утрата сексуального желания — цена, которую я плачу, чтобы сохранить в целости фильм моего сердца.
Когда я в первый раз прокрутил перед тобой фильм, ты сказала, у меня шок и процесс слияния зрителя и исполнителя главной мужской роли займет много времени. Я не хочу сливаться. Мне не нравится эта роль. Не хочу быть тем мужчиной, который не прилагает все свои силы, чтобы спасти любимую от самоубийства. В худшие часы я желаю, чтобы у фильма был другой конец. Несправедливо, что она должна была стать жертвой грязной свиньи (которая, замечу в скобках, не является мною).
И обман не становится меньше от того, что мужчина открыто рассказывает о своих завоеваниях. Она должна была бросить его уже после первой измены. Вместо того чтобы прощать и длить этот брак, который под конец стал пустой оболочкой от страсти. Мужчина, не умеющий справиться со своими желаниями, недостоин быть избранным. Он должен понять, что у его действий есть последствия. Что нельзя безнаказанно вновь и вновь ранить чувства другого человека. Он до того толстокож, что лишь самоубийство может пробудить его от спячки.
Отстань от меня с этим мужчиной. Я два года потратил, чтобы держать его на расстоянии. Каждую ночь с ним сражаюсь. Но он неприкосновенен. Фильм без него не пойдет. Я привязан к нему. Помоги мне, Шарлотта. Но придумай что-нибудь получше слияния».
«Во время нашей последней встречи ты сказала: Мона — взрослый человек и должна нести ответственность за свои действия. Случившееся — не только моя вина. Прежде всего это было ее собственным решением. Разумом я понимаю каждое слово, произнесенное тобой, но чувства большими буквами рисуют на моем лбу слово УБИЙЦА. Мы перестали слушать друг друга, Шарлотта. Наши разговоры зашли в тупик. И все же я продолжаю, как толстяк, который не в состоянии покончить с обжорством.
