Владимир Краковский - Какая у вас улыбка!
На боку у меня болтался фотоаппарат. Она это увидела и сказала: «Паренек, сфотографируй меня». «Пожалуйста, — ответил я. — Только сейчас полдень, так что хороший снимок вряд ли получится». И объяснил, что вертикальный солнечный свет дает очень некрасивые тени, особенно под носом. «Подумаешь, тени, — сказала она. — Давай снимай». Тогда я предложил ей пойти ко мне домой: дома у меня есть зеркальные фотолампы и с их помощью можно сделать любые тени. Какие захочешь.
По-моему, она решила, что я ее завлекаю. Что она мне понравилась и я просто ищу предлог пригласить ее в гости. Но это не так. Просто у нее красивое лицо. И я подумал: может получиться хороший снимок. У меня давно уже не было больших фотографических удач.
Она хмыкнула и сказала: «Ну что ж, идем», Когда выходили из парка, навстречу попался директор. Он ничего не сказал, мы прошли мимо друг друга молча. Но я оглянулся. Он смотрел нам вслед и качал головой. Видно, осуждал меня за то, что я в служебное время занимаюсь личными знакомствами. Ведь еще не уволился.
Дома я включил зеркальные лампы и стал командовать: повернитесь так, повернитесь эдак. Заставил даже залезть на папин письменный стол. Сначала она отказывалась, но я настоял: очень люблю освещать объекты съемки снизу. Нижний свет придает лицу таинственность. В природе все освещено сверху — солнцем, а снизу — это неестественно. И поэтому таинственно.
Чтоб сделать еще выше, я принес две высокие стопки книг и приказал ей встать на них. Она стояла и шаталась. И уже не думала больше, что я ее завлекаю. Она изнемогала от жары. Со всех сторон светили зеркальные лампы, и воздух в комнате накалился, как в домне.
Но когда я, посмотрев б видоискатель, сказал: «Теперь хорошо. Снимаю!», — она вдруг смущенно улыбнулась и стала слезать с книг. «Куда! — крикнул я. — Не шевелитесь!» — но она заторопилась еще больше. Тут книги под ее ногами развалились, и она рухнула со стола. Когда она падала, на ее лице появился ужас, но еще оставалась и старая улыбка. Это сочетание было странным и красивым. Я нажал спусковую кнопку.
И в тот же момент за моей спиной раздался голос: «Негодяй! Девушка ломает позвоночник, а он ловит кадр!»
В дверях стоял пала. Я похолодел. Мне стало ясно: приехал по маминому вызову! Мама исполнила свою угрозу, написала ему обо всем, и вот он примчался, бросив гастроли, полный ярости, чтоб устроить мне грандиозный скандал. Никто не умеет устраивать такие скандалы, как мой папа. Одним словом, его приезд — это было худшее из всего, что могло быть.
Я не ошибся, скандал он мне действительно устроил, но вечером, в кругу родственников и Кирилла Васильевича. А Днем, при посторонней девушке, он был веселым и галантным. Он и вида не подал, что ярость в нем клокочет. Артист! Бросился поднимать девушку, спросил, не ушиблась ли, сказал: «О, это моя вина! Я так неожиданно появился. Но вам не следовало торопиться слезать. Если гостье хочется постоять на моем письменном столе, я никогда не против. Я даже люблю это». А обо мне сказал: «Вы не находите, что мой сын — садист? Когда он фотографирует, он теряет рассудок. Однажды загнал бабушку под потолок, а потом заявил, что у него в аппарате кончилась пленка. Бабушка его умоляет: сними меня отсюда, а он: не могу, нет пленки. Слово «снять» он понимает только в фотографическом смысле».
Но девушка почти не реагировала на папин юмор, даже не улыбнулась. То ли стеснялась, то ли ушиблась при падении. Тогда папа воскликнул: «Сережа, будь воспитанным! Ты даже не познакомил нас». Я сказал: «Это мой папа. А это… — и спросил у девушки: — Как вас зовут?».
Папа произнес: «Ага!» — И стал, улыбаясь, внимательно разглядывать меня и девушку — попеременно. Потом спросил ее: «Так как же вас зовут?» Она ответила хриплым от долгого молчания голосом: «Майя». «Великолепно! — сказал папа. — Представьте себе, Майя, что только «то отгремела гроза и вы мне говорите: люблю конец грозы. А я вам отвечаю: а я люблю грозу в начале, Майя».
Мне эта шутка понравилась, и я засмеялся. Папа тоже засмеялся. Мы хохотали вместе минут пять. Я смотрел на папу и думал: «Ну и скандал же мне предстоит!» А эта Майя стояла в углу комнаты и поглядывала на нас с удивлением. Ей, по-моему, казалось, что мы оба ненормальные. Она не привыкла к таким семьям — я это видел по ее глазам. Ей хотелось уйти. Наконец мы вышли. Я пошел провожать Майю. На улице она сказала мне: «Какой веселый у тебя отец. Я его знаю, он в драмтеатре негра играет. Даже не верится, что такой веселый человек может душить женщину».
Я ответил: «Внешность обманчива. Сегодня вечером он будет душить меня. Ни одну Дездемону он еще так не душил».
Она не поняла моих слов, но и не удивилась: ей уже надоело удивляться нашей семье. Договорились встретиться в пятницу днем, на той же скамейке, где познакомились. «Не забудь принести фото», — напомнила Майя. «Не забуду, — ответил я. — Я сделаю тебе огромный портрет. Ты сможешь повесить его на стенку». Но она ответила, что большой портрет ей не нужен. Что ей нужно много маленьких фотокарточек, таких, чтоб вкладывались в конверт.
Я хотел спросить, кому она собирается посылать эти фотокарточки, но передумал. «Хочешь, — сказал, — покажу тебе работу настоящего мастера?» — и повел ее к центральному фотоателье. Все равно было по пути. Там в витрине висит множество портретов, в том числе и мой. Вот уже два года, как он висит и его не убирают. Возле витрины всегда толпится народ — люди рассматривают фотографии, обмениваются впечатлениями. Раньше я часто приходил сюда и стоял часами, мне хотелось услышать чье-нибудь мнение о себе. Но в витрине выставлен огромный портрет красивой женщины с серьгами в ушах, и все смотрят только на нее. И говорят только о ней, а остальных портретов не замечают. Никто никогда не сказал обо мне ни слова.
Я хорошо помню тот день, когда здесь фотографировался, и особенно старичка фотографа, который крутил меня во все стороны, нервничал и передвигал по фотоателье тяжелую камеру и огромные лампы. Он потратил на меня столько времени и сил, будто ему за весь день одного меня и нужно было снять. А в приемной в очереди сидело человек десять. Но он забыл о них, бегал от камеры ко мне и обратно и говорил: «Чертова тень! Она сведет меня с ума!» А когда все было готово, велел мне смотреть прямо в объектив и спросил: «Тебе сказать, что вылетит птичка, или ты не поверишь?» «Не поверю, — ответил я, — но вы все равно скажите».
Он закричал: «Этот мальчик вырастет поэтом, помяните мое слово! Он умеет верить в то, во что не верит!» Вот такой был старичок.
Этот день мне запомнился еще и потому, что именно тогда я попросил папу купить мне фотоаппарат и с тех пор почти не снимаю его с плеча. Я многому научился. Но фотографировать так, как тот старичок, конечно, еще не умею. Он большой мастер. Я люблю рассматривать на витрине портреты его работы — все, даже той женщины с серьгами. Но, конечно, больше всего самого себя. У меня на этом портрете странные глаза, я люблю заглядывать в глаза самому себе и удивляюсь: какие у меня глаза!
«Вот это я, — сказал я Майе — Видишь? Здесь мне четырнадцать лет, но я все равно похож, правда?» Майя кивнула, она рассматривала меня без интереса и хотела уже идти дальше, но тут заметила женщину с серьгами и задержалась. «Тебе этот портрет нравится больше?» — спросил я ее. Майя кивнула опять. «Таких в продаже нет, — сказала она. — Интересно, где она покупала такие?» «Серьги? — спросил я. — Ты спрашиваешь о серьгах?»
Но Майя не ответила. Она смотрела на женщину, не отрываясь. «Ты спрашиваешь у меня или у нее? — опять спросил я. — Если у нее, то напрасный труд. Она не ответит, хотя и выглядит, как живая. Она так здорово сфотографирована, что ты даже начинаешь задавать ей вопросы».
И мы пошли дальше. Я не обиделся, уже привык, что на мой портрет не обобщают внимания.
А вечером произошло то, чего я и ожидал. Папа
не имел никакого сходства с тем веселым человеком, который балагурил и шутил при Майе. Не стесняясь присутствия Кирилла Васильевича, он кричал мне, что я «изнеженное существо», «ничем не интересующийся слизняк». Кирилл Васильевич слушал это, сидя в кресле, с невозмутимым видом. Мама стояла возле стола, как прокурор. Бабушка, прислонившись в углу к стене, закатывала глаза.
Когда, наконец, все утихло и наступила ночь, я пошел в ванную проявлять пленку.
Это самое волнующее занятие в моей жизни. Каждый раз, когда я проявляю новую пленку, мне кажется, что на ней — необыкновенные снимки. Что меня ждет необыкновенная удача. Все сделанное раньше кажется мне скучным, плохим и не имеющим никакого значения. Я так всегда волнуюсь, что прыгаю вокруг бачка, в котором проявляется пленка, и даже дрожу, как девчонка перед экзаменом.
Но потом обязательно наступает разочарование. Какими интересными ни были бы кадры на новой пленке, всегда оказывается, что ждал лучшего. И когда ночью с этой мокрой, только что проявленной пленкой я стою посреди ванной, мне хочется бросить ее и бежать с фотоаппаратом на улицу и фотографировать еще и еще, чтоб было лучше. Я с трудом ложусь спать.
