Владимир Краковский - Какая у вас улыбка!
Домой я вернулся ровно в час ночи. Как и обещал бабушке.
4
Они долго думали, куда меня деть. Наконец Кирилл Васильевич сказал: «Я могу устроить Сережу корректором». Все вспомнили, что я почти никогда не делаю орфографических ошибок. Бабушка закричала: «Именно корректором! Ах, как я рада за Сережу! Это его призвание!»
Я действительно пишу очень грамотно, хотя правила знаю плохо. Дело в зрительной памяти. Если я увижу какое-нибудь слово написанным, оно у меня в мозгу как бы фотографируется. И я всегда уже пишу его правильно. У меня глаза, как фотоаппарат.
Когда меня спрашивают, как написать какое-нибудь слово — вместе или отдельно, через «о» или через «а», — я отвечаю: не знаю, надо попробовать. У меня такой метод: я пишу это слово дважды — оба варианта обязательно печатными буквами. И тут же безошибочно указываю: писать надо рот так. Все смеются моему методу, но он действует безотказно. На неправильно написанное слово мне неприятно смотреть. Я не умом, а взглядом грамотный.
Папа сказал: «Корректором так корректором. Лишь бы не шатался без дела». И уехал доигрывать свои гастроли. На прощание погрозил мне сначала пальцем, а потом кулаком.
На следующий день мы встретились с Кириллом Васильевичем возле редакции. Долго шли путаными коридорами, наконец он втолкнул меня в маленькую комнату и сказал: «Ольга Павловна, вот юноша, о котором я вам говорил». И ушел.
Ольга Павловна оказалась пожилой женщиной очень маленького роста, с каким-то недопроявленным цветом лица. Своим поведением она удивила меня с первой же минуты. Подошла ко мне и стала смотреть с восторгом. Так мы стояли некоторое время и молчали. Наконец, оглядев меня, она воскликнула: «Это чудесно!» — с таким видом, будто она портниха и очень долго шила мне костюм, и пот, слава богу, наконец сшила, надела на меня и не может сдержать восхищения своей работой.
«Это чудесно, что вы так удачно начинаете свою жизнь! — сказала она. — Вам очень повезло, что вас сразу надоумили стать корректором».
Потом усадила меня на стул, села напротив и стала рассказывать, какой долгий путь исканий и ошибок пришлось пройти ей. Она работала учительницей, управдомом, даже бухгалтером, перепробовала еще много разных профессий, пока наконец не стала корректором. «И все же я нашла свое призвание и вот уже двадцать лет работаю здесь, — сказала она. — Я уверена, и вы полюбите эту профессию. Кирилл Васильевич говорил, что у вас абсолютный слух на слово, это очень важно, я рада за вас. Как замечательно, что вы сразу нашли свой путь и вам не пришлось искать и распыляться».
Мне было неловко слушать ее: ведь я тоже сначала распылялся. Кирилл Васильевич, видно, не рассказал, как я распылялся — поступал в институт, работал в парке… Да и сюда пришел не по доброй воле. Фактически меня привели силой.
Она сказала: «А сейчас я устрою вам экзамен». И засмеялась. У нее очень заразительный смех — я засмеялся тоже. С ней было легко и весело.
Она дала мне узкий листок бумаги с напечатанным текстом и сказала: надо выправить все ошибки. Больше всего я боялся ударить в грязь лицом, поэтому читал очень внимательно, можно сказать, обсасывал каждую букву. Но ни одной ошибки не обнаружил. В заметке рассказывалось о каком-то вечере в педагогическом институте имени Н. И. Лебедева-Полянского, и только в самом конце в одной фразе не хватало запятой. Я поставил ее и отдал листок Ольге Павловне.
Она сказала: «Молодец». Но тут же добавила: «Правильно, молодец, но дело не в этом». Я спросил: «А в чем же?» Она сказала: «А в том, что инициалы у Лебедева-Полянского не — эн, а — пэ».
Я удивился: «Но ведь Лебедев-Полянский не настолько знаменитый человек, чтоб каждый знал его инициалы!» «О!» — воскликнула Ольга Павловна и весело засмеялась. «Я предвидела, что вы будете реагировать именно таким образом, — сказала она. — Вы считаете, что если ошибка не грамматическая, то корректор может умыть руки? Ну, признайтесь, ведь правда, вы так считаете?»
Я сказал: «Да».
«Ошибка! — воскликнула Ольга Павловна так радостно и звонко, что где-то зазвенели стекла. Они потом еще много раз звенели от ее голоса, но я так и не понял где — то ли в окнах, то ли в шкафу с книгами. — Настоящий корректор должен исправлять не только описки. Он обязан знать все! Вы понимаете? Больше всех на свете! А вдруг случится: не знает, то — вот… — Она выбросила руку в сторону книжного шкафа, где только что, кажется, звенели стекла. — Энциклопедия! Вам нужно было сразу же броситься к энциклопедии, найти том на букву эл и узнать инициалы Павла Ивановича Лебедева-Полянского, если вы в них сомневаетесь. Проверить! Лично я уже редко заглядываю в энциклопедию, за двадцать лет работы я уже столько в нее заглядывала, что теперь у меня все вот здесь!»
И она ударила себя по лбу с такой силой, что опять зазвенели стекла. По-моему, все-таки в шкафу.
Она рассказала мне множество интересных историй. Например, такую. Однажды ей пришлось корректировать книгу одного местного писателя, в которой была фраза: «Его волосы были русоволосого цвета». Другой корректор решил бы: это не мое дело, и стал бы читать дальше, выискивая только орфографические ошибки. Но Ольга Павловна нашла номер телефона этого писателя и позвонила ему домой. Он ей сказал: «Чего суете нос не в свое дело?» Ольга Павловна ответила ему, что коверкать язык — это преступление перед народом. Тогда он сказал: «Ладно, исправьте, как хотите». И Ольга Павловна исправила, написав: «У него были русые волосы». А потом снова переделала: «Он был русоволос»
Рассказав это, она вдруг стала серьезной. «Бедный, бедный многострадальный, богатый русский язык! — произнесла она. — В нем более ста тысяч слов, но он нем! Невежды уродуют его, а он молчит. Он не может ответить ни одним из тех бранных слов, которыми так богат! Язык бессловесен и не в силах наказать паршивца!»
Так мы проговорили с час и стали совсем друзьями. Мне понравилось здесь. И я даже подумал, что вот наконец-то я нашел свое место в жизни, мне показалось, что так будет хорошо: каждый день приходить в эту маленькую уютную комнату, разговаривать с Ольгой Павловной, выискивать в статьях и рассказах чужие ошибки и исправлять их. У меня давно уже не было такого хорошего настроения, как в этот день, и все благодаря Ольге Павловне. Лучшего человека я еще не встречал.
«Идемте, я вам что-то покажу!» — вдруг сказала она и, схватив меня за руку, вывела в коридор. А там мы быстро пошли до конца коридора и остановились возле большого стенда. Разные объявления и приказы висели здесь, а также большой лист ватманской бумаги с толстым красным зигзагом посередине. «Видите? — спросила Ольга Павловна. — Это график ошибок. Вот май, а вот июнь. Вы замечаете? По две ошибки в месяц. А в июле три. А в августе — вы замечаете? — ни одной! В августе я работала без помощницы!»
Ее помощница была очень грамотной женщиной, объяснила Ольга Павловна, но работу не любила. Она все время мечтала найти другое место и каждый месяц пропускала не меньше двух ошибок. А в августе наконец ушла, и Ольге Павловне пришлось читать газету одной. И в результате ошибки исчезли! Вдвоем они справлялись с работой хуже, потому что один из них не любил ее. «Надеюсь, — сказала Ольга Павловна, — с вами мы поработаем на славу. Я вижу, я чувствую, что вы полюбите это дело».
«Конечно!» — ответил я, ощущая настоящий восторг. Я готов был поклясться, что за всю жизнь не пропущу ни одной ошибки. Я был уверен, что проработаю здесь всю жизнь.
Так я стал корректором. Мне очень нравилось приходить утром в эту маленькую комнату, слушать рассказы Ольги Павловны и под ее руководством учиться замечать все ошибки на свете. Правда, иногда мне становилось немного скучновато заниматься этим. Но я все равно ходил на работу с удовольствием. Ольга Павловна мне не надоедала. Не могла надоесть.
И дома теперь было лучше. Вернулся с гастролей папа. Ему нравилось, что я наконец-то перестал быть бездельником и имею серьезное занятие. Каждое утро он разворачивал свежую газету и, усаживаясь на диване, говорил: «Ну-ка, поищем ошибки». И ни одной не мог найти. Как-то он сказал маме: «Знаешь, наш Сережа, кажется, начинает приносить обществу пользу. Не ожидал». Я возразил: «То, что в газете нет ошибок, заслуга не моя, а Ольги Павловны». «И скромность в нем появилась, — ответил папа. — Ожидал еще менее».
Настроение у меня начало портиться со дня приезда Мишки. Мы учились с ним в школе почти с первого класса, он был у нас признанным математиком и после выпускных экзаменов поехал поступать на мехмат в МГУ. И поступил, несмотря на огромный конкурс. А в середине сентября вдруг снова приехал: его отцу исполнилось пятьдесят лет, и он потребовал, чтоб сын во что бы то ни стало присутствовал на юбилее. Ему хотелось показать сына сослуживцам, которые соберутся за праздничным столом, сына, который учится на легендарном мехмате, где всегда такой конкурс, что большинство возвращается не солоно хлебавши и с разбитым сердцем. Мишкиному отцу понадобилось украшение для праздничного стола, вот он и сорвал сына с занятий. Я не знаю другого отца, который так гордился бы сыном, как Мишкин. Мною никогда никто не гордился. Мне даже непонятно это чувство — быть семейной гордостью.
