Н. Денисов - В чистом поле: очерки, рассказы, стихи
Да, потом, много позднее, с развалом и уничтожением СССР, придут иные времена, талант заменит «рыночный успех», смертную казнь за преступления заменят ипотекой, творческая среда также погрузится в смуту и противостояния. Виктор Астафьев неожиданно для нас прислонится к ельциноидам, не погнушается их подачками, и будет беспощадно осужден даже своими учениками, которые любили его прежде горячо, искренно. А известный поэт и главный редактор «Нашего современника» Станислав Куняев опубликует статью об Астафьеве с говорящим названием «Погиб казак».
Многое чего непотребного случится в пору российской смуты 90-х.
Ермаков уйдет от нас много раньше.
Когда я, вернувшись со службы, пометавшись с устройством в гражданской жизни там и там, приехал окончательно в Тюмень, мои ишимские друзья, обосновавшиеся в областном центре, порой затягивали меня на «ермаковский огонёк». В литературной компании, чаще на квартире талантливой очеркистки Людмилы Дмитриевны Славолюбовой, можно было встретить литераторов и журналистов той поры – Евгения Ананьева-Шермана, Геннадия Рябко, Костю Яковлева, Анатолия Кукарского, Геннадия Сазонова, Володю Нечволоду, Юрия Зимина…
Интеллигентная и музыкальная Славолюбова обычно садилась за рояль, играла, пела романсы. А разговоры – о литературе. Иногда просили и меня: «Коля, прочти про деревню!» Но обычно я больше помалкивал, младшой был в компании, слушал, что старшие говорят, а Ермакова всегда слушать было интересно. То вдруг принимался он говорить о новом сказе, над которым работал, то сельские иль солдатские бывальщины «баял». И многое из того, что слышал я в устном действе, в этой компании иль в другие вечера на литературных выступлениях Ермакова перед публикой, всплывало в его произведениях. Писатель как бы проверял воздействие его слова на людях. Если повторялся, то знакомый эпизод обрастал новыми деталями, подробностями.
Выдумщик, к тому ж, был отменный. До слез смешил рассказом про ненца – участника ноябрьского Парада в Москве сорок первого года. Ветер, вьюга, а ему, бойцу-ненцу, замечательному снайперу, белке только в глаз попадавшему, ну чтоб шкурку не портить, было доверено нести красное полковое знамя. Пока стоял в парадном строю, слушал речь Сталина, продрог порядочно, но в дальнейшем справился с задачей. Помогли, поддержали, погодившиеся на этот морозный случай, Буденный с Ворошиловым, которые, как наркомы, сидели в хорошем чуме возле кремлевской стены, согревались отменным спиртом, ну и строганиной из нельмы да муксуна закусывали. Тундрового человека приметили, конечно, не поскупились, уважили, налили граненый стакан для сугреву! С тем и по площади прошел тундровик, и в бой на фашиста ринулся!
О таланте Ермакова, об его книгах немало сказано. Но, кажется, никто не подчеркивал того, что Ермаков был не просто народным, а глубоко советским писателем и человеком. В этом есть некий парадокс. Власть как раз, особенно партийная, не всегда жаловала писателя. «Виновата» тут и прямолинейность Ермакова, ершистый его характер. Лицо его тяжеловатое, с крупными чертами, немножко старило его, придавало солидность и строгость человеку. И он мог с дополнительной напускной суровостью, а то и с иронией-ехидцей, не глядя на чины и ранги, влепить прямо в лоб любому начальнику, что он думает о нем. Ну и – конфликт возникал. Хоть малый. И кто-нибудь да обрисовывал его нехорошими придумками: известный же человек! Обывателю дай только возможность зацепить талантливую личность, попытаться опустить талант до собственного ничтожества. Мол, а вот он тоже тако-ой!
Не из этого ли ряда «выросли ноги», поздних во времени, демократских сочинений: будто бы и притесняли-то Ермакова при коммуняках. И умер-то он едва ль не под забором от худой жизни, а то и вовсе в канаве, как последний бомж. Усердствовал в этом деле бывший красный репортер, быстро перекрасившийся в лихих 90-х в «жертву сталинизма и тоталитаризма», прежний мой приятель Борис Галязимов, печатая эти несусветные выдумки в демократических «Тюменских известиях».
Да ничего подобного. Умер наш Иван Михайлович от сердечного приступа на даче. Помочь вовремя было некому. Какие «скорые помощи» в чистом поле?! Повалился, как боец, как воин, на траву. И затих на руках его верной супруги Антонины Пантелеевны…
Еще месяц назад ездили мы в пригородный совхоз «Успенский», выступали со стихами и рассказами – прямо на рабочих местах. В совхозе садили картошку. Так что слушали нас – Ивана Ермакова, Геннадия Сазонова и меня – прямо в поле. Сопровождала нас команда с телевидения – режиссер Любовь Переплёткина, редактор Татьяна Лагунова и оператор Виктор (фамилию запамятовал). На телестудии долго хранили пленку с записью наших встреч. Не уцелела, говорят, размагнитилась – от долгого времени…
Рассказывали, как Ермаков, будучи уже известным сказителем, «выхаживал» себе тюменскую квартиру в обкоме партии. В ту пору писателей, членов Союза, обеспечивали жильем в первую очередь, наравне с профессорами и приглашенными в область нужными специалистами. Но все равно похлопотать, пообивать пороги – требовалось. После хождений по чиновникам, попал Ермаков на прием к первому секретарю Борису Евдокимовичу Щербине. Тот будто бы и сказал: «Да мне, Иван Михайлович, раз плюнуть дать тебе квартиру!» – «Ну так плюньте!» – парировал Ермаков.
Квартиру он вскоре получил, молва ходила, что Щербина тут же, при разговоре, вручил ему ключ, достав из ящика первосекретарского стола! Возможно…
Через два года после кончины (всего-то пятидесятилетнего) писателя – в 1976 году я начал работать руководителем бюро пропаганды писательской организации, в первую командировку поехал в Казанский район, чтоб организовать мероприятия памяти Ермакова, как-то и увековечить, именем его улицу или библиотеку назвать. К первому секретарю райкома присоветовали мне не ходить, того он крепко разобидел одно время. Пошел я к секретарю по идеологии Аржиловскому. Василий Сергеевич сказал об Иване Михайловиче много доброго, а уж талант земляка, книги его оценил и того выше. Вот так и появилась табличка на районной библиотеке с именем Ермакова. Затем были встречи в его память в райцентре, в родном селе Михайловке земляки учредили совхозную литературную премию, на пятистеннике, где жил когда-то писатель, установили памятную доску.
Эти строки написаны мной в ту пору – после вечера памяти Ивана Ермакова:
Вечер памяти… Вечер, вечер –
Теплый дружеский ритуал.
Жил, как праздновал, человече,
Книги солнечные писал.
Поклонялся родному полю,
Добрый вырастил урожай.
Слышу давнее: «Пишешь, Коля?
Если взялся, не оплошай!»
Слышу во поле завируху,
Завивает – не разобрать.
В этом поле, хватило б духу,
Будем яростнее стоять!
Не о том ли шумят в застолье
Сотоварищи и друзья?
Только слышится: «Пишешь, Коля?
Оплошать нам никак нельзя!»
Натура широкая, страстная во многих проявлениях, Ермаков мог надолго закрыться в своем домашнем кабинете и, что называется, до упаду работать. Нет где-то Ивана Михайловича? Работает! Это уж точно. Зато уж потом, поставив точку в новом сказе, он мог широко и просторно устроить себе праздник, по-русски: «А ну, раздайся, народ, князь сибирский идёт!» Милиция в пору таких хмельных праздников, а она знала Ермакова в лицо, его не брала, а доставляла на патрульной машине домой, по месту жительства.
Ишимцы и казанцы рассказывали один характерный и забавный эпизод из жизни писателя. В 1956 году, во время англо-израильской агрессии против Египта, когда правительство СССР заявило агрессорам, что готово послать советских добровольцев на помощь египтянам, тридцатидвухлетний Ермаков явился в райвоенкомат с заявлением – пойти на эту войну! Стояла зима, был он в добротном овчинном полушубке и один мужичок из райцентра, на войну не идущий, убедил добровольца продать ему эту дефицитную в ту пору «лопатину», мол, в жаркой стране Египте бараний полушубок будет лишним, там – «вообще воюют в одних трусах…»
Военный комиссар, подполковник, похвалил добровольцев за патриотический порыв, но война на Ближнем Востоке быстро окончилась. И мужикам-добровольцам пришлось разъезжаться по своим деревенским дворам. В Михайловку, домой, Ермаков вернулся в одолженной по морозной погоде, в какой-то затрапезной старой телогрейке-маломерке – к своему и ближних родственников неудовольствию…
Отсюда, считай, и «растут ноги» ермаковского сказа «Костя- египтянин», где нашлось место данному эпизоду, поданному писателем в живописных красках и юморном тоне.
Иду как-то мимо одной нашей литературной издательской конторы. Слышу знакомые боевые голоса. Захожу. Главные действующие лица – Ермаков и поэт Толя Кукарский. За столом при телефоне литчиновник сидит, сушки грызет, чайком пахучим прихлебывает. Но все равно литчиновник недоволен: хмельные, мешаете, мол, процессу работы! А Ермаков этак язвительно, с издёвочкой, лепит тому в лицо, в бороденку: «Травки пьешь, Сережа, корешки жуешь, долго проживешь, всех нас похоронишь!»
