Феликс Ветров - Старая проза (1969-1991 гг.)
— Салют, девочки! Ирочка, что ты как неживая! Что, уже заморилась? Еще не то будет. Откуда знаю? Хм, теоретически.
— Ох, трепач, ох, артист! — смеются бортпроводницы и смотрят с обожанием. Чуть подмигнув, он поворачивается и уходит в пилотскую.
Усаживается в свое левое кресло фундаментально. Прикидывают с Прохоровым схему центровки. Машина нагружена изрядно, маршрут дальний. Будет тяжелый взлет.
Получив команду, выруливают на предварительный старт, Лешка Гузик оборачивается к инженеру:
— Молись, старина.
На земле их голоса пошла писать губерния в магнитофонной комнате.
— Первое… — нудным голосом начинает Матвей, — расстопорить рули…
И так все пункты карты обязательных проверок. На земле по такой же карте следят, чтоб экипаж ничего не забыл и не пропустил.
С командно-диспетчерского пункта, с верхотуры шестигранника, приходят слова:
— Проверь рули, закрылки, взлет разрешаю!..
Гузик подмигивает второму пилоту, снимает носок ботинка с тугой планки тормозов и выводит вперед дроссели тяги — все четыре — на взлетный режим турбин.
В середине тракта — большого окончательного прогона передачи, генеральной репетиции перед выходом в эфир, Наташа, сидя за пультом, нет-нет да и взглянет на часы. Без двадцати три. Совсем уже скоро… Хорошо, что никто не может узнать ее мыслей. Да и кому до них дело сейчас, когда идет тракт, самая запарка, самая нервотрепка.
Мелькают голубые мониторы, горят красные лампочки на камерах, и вроде все неплохо, но каждую секунду может быть сорван с таким трудом набранный легкий ритм, и начнется ругань, крики, беготня, режиссер сцепится с редактрисой, а Эмма Генриховна сегодня не в настроении. За толстым стеклом аппаратной залитая светом студия Б-500. Идет монтаж кусков программы о нефтяниках. Операторы работают сегодня четко, мало завалов и нахлесток, дикторы пока — тьфу, тьфу — без «ляпов», не волынят и не спешат, все по графику. Главное сейчас — чтобы не было заминки. Если все кончится, как началось, передача будет игрушечка.
— Стоп! — не своим голосом кричит в микрофон Эмма. — Где фото? Витя! Третья камера!
Витька начинает лихорадочно водить камерой влево-вправо, искать трубой объектива фотографии на барабане.
— Есть! Есть картинка! Поехали…
Без четверти три. Он уже сидит в своем громадном белом самолете, готовится лететь в рейс. О ней он и думать забыл. Ну и хорошо, все правильно, все законно. Ей самой тоже ни к чему держать в голове его самолет, рейс, полет.
— Снегирева! — Эмма срывает очки и грохает на столик. — Что-то не так с текстом.
— Почему? — вздрагивает Наташа. — По-моему, нормально.
— Внимание, дикторы, последний абзац еще раз…
— Не было печали… — «звуковик» отгоняет назад пленку и стыкует абзац. Взмах руки…
«…Вот и Аветик Ширамбаев не знал в юности, что станет добытчиком черного золота. О чем мечтали его сверстники-мальчишки? Быть летчиками, мчаться в поднебесье, ни о чем другом они и слышать не хотели…»
— Гос-споди… муть зеленая… — шипит Эмма. — Я говорила: выкинуть это сопливое «поднебесье». Не послушали — радуйтесь!
Наташа, как автор текста и ответственная за программу, делает вид, что не слышит.
— Снегирева! Я вырезаю «поднебесье».
Наташа кивает: ладно, кромсай. Пусть. Пусть текст двадцать раз читан-перечитан, правлен, резан, сокращен, отжат. Пусть.
Эмма радостно шмыгает носом. Стучит по микрофону:
— Саша, размагнить!
«…О чем мечтали его сверстники-мальчишки? Быть летчиками, ни о чем другом они и слышать не хотели. И он сам хотел стать членом семьи крылатых…»
Наташа помнит, как сейчас, тот мартовский день, когда увидела в первый раз Лешку. В то время она работала на «подхвате», ждала тарификации и вкалывала на все отделы. Ей позвонили из «Эстафеты». В трубке звенел голос Харламова:
— Мать! Хочешь иметь золотой материальчик? Хватай фотокора, садитесь в машину и жмите в Домодедово. Там у них «чэпэ» получилось: летчик спас двести штук народу, родственники плачут, ветераны плачут, все хотят пожать руку герою… в общем, сама знаешь… Записывай… командир корабля А.Гузик… Я бы сам махнул, да долги не пускают… Слушай, слушай… подожди… купи цветов, чтоб с цветами снять кадрик… Ну, жду!
Они втиснулись с Ромкой в микроавтобус и через час были в Домодедове. Их встретили и повели бесконечными застекленными галереями в служебные помещения. «Вот, пожалуйста, они здесь…»
Пробиться сквозь стену широких синих спин нечего было и пытаться. Здоровые дядьки хлопали друг друга по плечу, отпихивались, высматривая кого-то в комнате. Даже Ромка, этот прожженный носастый крокодил, который мог втереться куда угодно со своими камерами и экспонометрами, тоже растерялся было, не решаясь лезть напролом. Его классическое «Пресса, товарищи, пресса…» не произвело на летчиков никакого впечатления, никто не стал деликатненько пятиться, пропуская «прессу». Ха! Улетали бесценные в его деле минутки. Ромку заело. Он решительно сдвинул на лоб мохнатую зеленую кепку.
— Спокойно, мамуля! Клевый репортажик отгрохаем! — проскрипел луженым горлом и хлестнул по синим спинам бичом фотовспышки. И еще, и еще!
— Леха, — заревели летчики, — к тебе из газеты! Держи расчесочку!
Наташа отважно врезалась вслед за Ромкой в синюю колышущуюся стену.
— Цветочки тебе! — крикнул через головы маленький морщинистый летчик, — Ну, держись, Гузик, будешь интервью давать. Да пропустите вы девушку, черти!
И тут она увидела Лешку.
Он сидел, широко расставив толстые, сильные ноги, опершись мускулистой рукой о коленку, опустив темную курчавую голову. Еще не видя его лица, Наташа привычным движением включила «Репортер», вытянула микрофон на штыре и сказала чужим бархатным радиоголосом:
— Дорогой Алексей Петрович! Мне хочется от имени Центрального телевидения и всех наших зрителей — пассажиров ваших серебристых кораблей…
Он неторопливо поднял лицо от пола и взглянул на нее из-под пушистых, как две гусеницы, бровей.
Белки его глаз были темно-красными от налившейся крови. В этих глазах было столько снисходительной, усталой иронии, что она сразу запнулась, сбилась на полуслове, вытянув перед собой дохленькие хризантемы.
Таким его и заснял на пленку Ромка: чуть улыбающимся, глядящим исподлобья.
Потом, когда очерк о Гузике почему-то застрял на «Эстафете», она отнесла его «Новостям», но и «Новости» не спешили пускать его в эфир даже информашкой. Наташа дивилась, ругалась, в конце концов плюнула, забрала и напечатала в «Вечерке». Они поставили на полосу ту самую фотографию. Правда, фото отдали спецам-ретушерам, они выбелили глаза, и Гузик получился непохожим. Но у нее осталось не «исправленное» фото с черными белками — оно лежало в ящике стола. И каждый раз, выдвигая ящик, Наташе хотелось реветь от стыда. Примчались, и чего, спрашивается, примчались?! Стали лезть с этими идиотскими вопросами, слепить вспышкой… Черт возьми! Он хотел просто побыть со своими. Слишком близко от него прошла смерть.
И свою и смерть двухсот десяти других людей он отогнал сам, своими руками. И оттого, что вот он здесь — большой, веселый, хоть и с кровавыми белками, но живой, не кусок обгорелого мяса, — счастливы были его друзья, и никого им не надо было, ничьих посторонних глаз.
А она, спустя всего два часа после аварийной посадки Гузика — этого адского циркового трюка, — тянула, как умела, как учили ее на факультете, свою «золотую жилу». «Алексей Петрович… Алексей Петрович…» Ух, позерка несчастная! Какой же она была назойливой дурой…
Очерк повис в воздухе. И хоть было ясно — плевать Гузик хотел на все очерки и репортажи, — ей впервые захотелось как-то оправдаться за задержку материала, дать знать, что она не трепачка, а «серьезный, ответственный товарищ».
Она решила позвонить в аэропорт и сказать Гузику, будто ей что-то неясно, непонятно: из-за этого, мол, и нет передачи на экране. После долгих нудных выяснений — «что?», «кого?», «откуда?» — ей дали телефон штаба летного отряда.
— Гузика? — прохрипела трубка. — Сейчас поглядим… так, так… Он в рейсе, будет седьмого.
И через два дня без всяких диктофонов-микрофонов она приехала в Домодедово.
Это был один из дней, когда Наташа чувствовала себя красивой, когда радовали взгляды прохожих и хотелось идти и идти, откинув голову, чтоб ветер трепал рыжие волосы, легко ступать, будто скользя над землей. И оттого, что она была «в форме», Наташа ничего не обдумывала, не прикидывала заранее, не искала слов. В «красивые» дни у нее всегда все ладилось.
Они прибыли точно по расписанию. Белый самолет долго бежал по полю, скрывался и возникал в просветах между соснами, потом с приглушенным свистом выехал из-за каких-то унылых серых зданий. Подкатили и причалили трапы и вскоре из него стали выбираться крохотные человечки.
