Феликс Ветров - Старая проза (1969-1991 гг.)
Вот он, грозовой фронт. Далеко справа, впереди, у черной, неразличимой границы земли и неба, полыхают розово-голубые отблески, бурлят огнем облака — лучше не попадаться в такую кашу, шансов остаться мизер.
Наталья переживает, конечно. Тихая паника. Не позвонил. И как он мог забыть! А из порта звонить — гиблое дело. Не дозвониться до ее редакции, Мог телеграмму дать. Не дал. Суеверие не суеверие, а никогда не шлет он приветов с полдороги. Никому. И потом, Наталья — свой парень. Разговоров не будет. По этой части повезло ему с ней. И вообще повезло. Смотрит так, что неловко делается. А смотрели на него — мамочка моя! С Натальей совсем не тот коленкор выходит. Не тот случай. Но будто ворует он помаленьку у нее что-то…
— 86015-й, — звенит в наушниках, — после третьего маяка курс 240 с путевой 640. Глиссаду освободим, дадим вам полосу вне очереди.
— Понял, — говорит Лешка и смотрит на Федора.
Пора. Они в Московской воздушной зоне. Гузик берет управление. Прохоров вылезает из кресла, потягивается и садится снова к чуть вращающемуся полукольцу штурвала с красной кнопкой экстренного отстрела автоматики. Теперь Федор будет подстраховывать каждое движение командира. Всё понятно и им обоим, и всем в экипаже: лица сосредоточены и слова редки и коротки.
Через пять минут прибирают обороты турбин, плавно скользя вниз, пробивают слой облачности, и под ними плывет черная, мерцающая огнями земля. Вдали небо туманится мутным оранжевым заревом. Москва.
— Глиссада — отлично, — ведет их диспетчер. — Направление — отлично. Даю условия: видимость — 800… давление 748… Дождь. Полоса мокрая. Ветер — курс 117… 120.
Впереди, мигая алыми искрами приближаются огни контрольной станции дальнего привода… четыре километра до полосы… Посадка через минуту. Включают фары, и сразу становится видно, что шпарит ливень, яркие лучи уходят вперед. Все, как всегда, — началось тяжко, взлет у предела нагрузки машины, так и кончится — посадка будет аховая, с пустыми баками. На второй круг не уйдешь. Прохоров это понимает и лицо его сурово: там за спиной ровным счетом двести душ.
— Надя, проверь — у тебя все привязаны? — спрашивает по селектору у старшей проводницы.
Вниз, вниз, вниз. Громадная машина, тяжело проседая в воздухе, приближается к земле. Огни поселков, станций, дорог проносятся под ними все быстрее.
Близится пунктирное алое многоточие огней подхода. Лешка выравнивает самолет. Маяк ближней приводной дудит в уши громко, во всю мощь. Стекла кабины заливает водой, все в сплошных ударах разбитых капель, очистители едва поспевают… Ни хрена не видно! Садимся! 60, 40, 20 метров высоты.
Гузик плавно тянет штурвал на себя. Гигантская машина дыбится и ударяет основными колесами о бетон. Сразу затягивает в сторону. Удержать, удержать на оси бетонки! Реверс тяги… тормоза… закрылки на максимум…
— Броня, я борт 86015. Произвел посадку.
Воскресенье. Наташа проснулась рано. Первым делом позвонила в справочную. Сели в 23.08. Отлегло от сердца, и опять стало тяжело.
И вот она сидит у телефона. Ждет звонка. Мама гладит и молчит. Хоть бы завела свою обычную утреннюю песню, что ли.
Наташа перелистывает «Иностранку». Бегут строчки перед глазами. Что она скажет ему? Два дня она готовит этот сценарий, а слов нет, нет как не было. Ведь так им хорошо было с Лешкой. Почти два года счастья. Так откуда же боль, откуда? Неужели от всех этих разговоров, что она слышит вокруг себя, от вопросов, советов? А ты думала, Снегирева, что сумеешь не поддаться всему — и маминым горьким, жалким словам и всему остальному! Не вышло. И вот сидишь ты, ждешь звонка, будто это и не ты вовсе, а какая-то другая, несчастная, обиженная неудачница. А ведь сама недавно доказывала таким неудачницам, что «настоящая любовь не нуждается в формалистике». Вот и додоказывалась. Вот тебе и «дважды два».
Десять часов. Одиннадцать. Двенадцать. Пора бы ему уже и просыпаться, если он спит, конечно. Не звонит.
Так, может, и хорошо, что не звонит? Может, просто все тихо завершилось и продолжения не будет? Рука тянется к трубке, к диску. Нет! Ни за что.
И тут под ее рукой телефон взрывается пронзительным звонком. Она снимает трубку.
— Привет! — хрипит со сна Лешка. — Привет работникам эфира! Ну, как нефтяники твои?
— Как ты слетал? У нас два дня грозы и грозы…
— Все роскошно. Не брани меня, родная… Не мог позвонить. Дел было невпроворот.
— Да ладно, о чем ты говоришь, — улыбается Наташа, — какие пустяки!
— Ха! А я думал, ты волнуешься.
— Только мне и дел, что волноваться… Я должна тебя увидеть.
— Ну да? — хохочет Лешка. — Жду!
— Давай лучше встретимся где-нибудь
— Старших надо слушаться. Приезжай. У меня для тебя сюрприз.
— Знаешь, и у меня для тебя.
— В общем, так, — заканчивает Гузик, — через час жду.
И она едет через всю Москву на автобусах, на метро.
Он встречает ее на площадке. Стоит, скрестив руки на груди. В свободной белой рубашке он кажется еще огромнее, шире в плечах, смуглее. Обнимает так, что нечем дышать.
— Задушишь! — улыбается Наташа, а внутри холод и страх.
Он такой счастливый сегодня после полета. Значит, нелегким был полет. Но он разве расскажет?!
— Ну, ну, — говорит Гузик, — а где сюрприз?
Она садится на краешек тахты. Закуривает.
— Сколько мы знакомы, Леша?
— Скоро два года.
— Да. Два года. И мы ни разу с тобой не поговорили серьезно. Может, он и вправду не нужен, этот разговор. Может, и вправду лучше не углубляться. Мы люди свободные. Современные. Но, прости… Мне все-таки хочется знать, любишь ли ты меня. Я все хотела понять: почему ты молчишь? Неужели не понимаешь, как нужны мне эти самые твои слова? Нет. Ты все понимаешь. Просто ты честный…
Она говорит, сама ужасаясь тому, что делает. Она видит, как поднимается стена между ней и человеком, сидящим напротив в кресле. Он молчит. Опять молчит. Теперь остается только встать с тахты, выйти из квартиры и никогда больше сюда не возвращаться.
Скорее, скорее к маме, от беспощадной этой жизни, от горькой этой любви! Встать. Подняться и уйти… А самолетик на леске все кружится, кружится. Как кружился и будет кружиться.
— Все? — спрашивает Лешка.
— Все, — говорит она таким беззаботным голосом, что самой делается страшно.
— И весь сюрприз? — Он часто моргает, улыбается. — Теперь моя очередь.
Встает, крепко берет ее за руку.
— Пойди, глянь в ванную.
— Что? — Ей кажется, это сон. О чем он говорит? Или она с ума сходит? В ванне немного воды. По белой эмали скребет длинными клешнями большущий буро-зеленый краб. Он шевелит лапками, упрямо карабкается вверх и сползает с тяжелым всплеском назад, в воду. И снова начинает взбираться по гладкой мокрой эмали. Наташа изумленно смотрит на него. Это ей. Краб.
Он вез ей краба с Тихого океана.
— Хорош бродяга, а? — говорит Гузик и крепко прижимает ее к себе. — Двести первый пассажир. Между прочим, он тоже решил жениться.
1971
Этот второй в жизни опубликованный рассказ был напечатан в журнале «Смена» осенью 1972 года.
Сигма-Эф. Повесть
Автор счел необходимым восстановить здесь в первоначальном виде некоторые места — добавления и изъятия, произведенные только из лучших побуждений в редакции журнала перед публикацией.
Так, например, уже после тиража, из напечатанного текста, автор с удивлением узнал, что его главный герой был, оказывается, коммунистом. В данном тексте я его вернул в изначально беспартийное состояние.
Кроме того выяснилось, что герой литературного произведения (а уж тем более — инженер-физик) в массовом молодежном советском журнале никак не может носить предосудительную фамилию «Коган». Здесь ему возвращается вымаранная фамилия.
Случилось так, что Бориса Леонидовича Пастернака угораздило приписать собственные (и опрометчиво цитируемые в повести) стихи своему любимому герою доктору Живаго Ю.А. и даже включить их в одноименный запрещенный «антисоветский» роман. На всякий случай, дабы избежать превратных толкований, перед засылкой в типографию их решили убрать.
В остальном при публикации текст не претерпел никаких мало-мальски существенных изменений.
Вообще у этой вещи оказалась довольно любопытная история, со своим занятным, а подчас и драматичным сюжетом, она принесла мне много радостей и много горестей, о чем я надеюсь в недалеком будущем рассказать.
Посвящаю профессору Михаилу Михайловичу КРАСНОВУ[1]ГЛАВА ПЕРВАЯ
Установка взорвалась в десять тридцать две.
Воздушная волна тугой подушкой вдавила толстое стекло электрических часов и остановила механизм.
Так что когда в институт явился следователь, он смог сразу же ответить на один, но такой важный в криминалистике вопроса: когда?
