Юрий Сбитнев - Эхо
Бобыль слушает, широко открыв рот, пытаясь что-то произнести, молчит, вскакивает и выбегает из палатки.
– Обиделся, – говорит Борис.
– Не-е-ет, – машет рукой Шурка. – Он не умеет…
– Чего?
– Обижаться. Кричит только… Всегда кричит.
– Когда трезвый, – добавляет Васька.
– Зачем он вам тут? – спрашиваю.
Все, даже дети, что мусолят по куску сахара, удивленно смотрят на меня.
– Он тайга знает… Оленей. Он знает!
– А ты знаешь?
– Я знаю! – кричит почему-то Васька. – Я соболя в глаз бью. Я тебя куда хочешь выведу. Я знаю. Оленей только боюсь, они меня топчут.
И снова все смеются.
– Гоняй его туда, сюда… – имея в виду оленей, говорит Шурка. – А зачем? Не знаю. Надо, чтобы механический пастух был…
Возникает разговор, что пора бы и автоматизировать труд оленевода, а то лучше следить за стадом по телевидению, и чтобы у пастуха был маленький такой вертолетик – сел верхом и – та-та-та – полетел. Или того лучше, чтобы робот летал, а ты кнопки сиди и нажимай.
– Можно пункт диспетчерский сделать, – говорит серьезно Шурка.
Где-то слышно, как покрикивает на оленей Бобыль, как разговаривает с ними, уходя все дальше и дальше от палаток.
– По стаду пошел. В обход, – прислушиваясь, говорит Васька.
– Распугали вы стадо. Его сбить надо. Дикие ходят. Увести могут, – объясняет Шурка. И добавляет: – Без Бобыля нельзя. У меня дети, у Васки грипп. Мы и так без него полтора месяца вкалывали. Совсем устали…
Выходим на волю под красные сосны. Даже Васька, забыв про «эпидемию гриппа», вылазит из палатки.
– Шур, а в чуме хуже жить? – спрашиваю.
– Старики живы были, всегда в чуме жили. Хорошо.
– Ты правда не можешь поставить чум? Не умеешь? Он качает головой.
– Хороший не смогу…
Идем молча к вертолету. Летчики уже в машине, Борис хлопочет вокруг. Шурка думает, шагая рядом, бредет по сугробам, сойдя с тропы, и вдруг как-то очень по-детски вздыхает:
– Я из интерната бегал… Меня привезут, а я убегу. Учитель за мной на стойбище едет. Опять в интернат привезут, а я опять убегу. Сам стойбище находил. Наказывали… Потом отвык бегать. – И вдруг засмеялся: – Нам учитель картинку покажет, кра-а-а-сивая машина. Рисуйте. Я рисую, рисую – не умею. Возьму оленя и нарисую. Хорошо… И ребята другие – тоже оленя. Учитель ругается.
Я грустно улыбаюсь, вспоминая стихи Алитета Немтушкина, как дети эвенков рисуют оленя. Проносятся над тайгою самолеты, совершают свое кружение спутники, ракеты перечеркивают громадное северное небо, гудят на буровых бульдозеры, и ревут двигатели, а дети все рисуют и рисуют оленей. И Шурка рисовал оленей. И брат его, Васька, тоже рисовал, а теперь вот боится, что затопчет его стадо.
– Ваш род Почогиров? – спрашиваю. Шурка удивленно пожимает плечами.
– Не знаю.
– Тебе сколько лет?
– Двадцать три…
Ну, конечно, он еще не родился, когда мы с Ганалчи кочевали тут совсем неподалеку.
– А ты знаешь, кто такой Ганалчи?
– Нет…
Неужели и памяти не осталось о нем?
Мы подходим к вертолету, и Шурка ловко запрыгивает в машину. Будет корректировать полет, выводя на волчью стаю. Второй пилот уступает свое кресло, а сам встает за спиной командира. Шурка удобно устраивается в кресле, знаемо напяливает на голову наушники, ощупывает пальцами ларингофон.
– Поехали, – говорит командиру.
«Керосинка» отчаянно гремит, сотрясаясь в какой-то неудержимой дрожи, завывает и спустя время неохотно выбирается из снегов и вдруг стремительно по наклонной взлетает над тайгою.
Из-за спины второго пилота я вижу, как Шурка, переговариваясь с командиром, указывает ему пальцем на ориентиры.
Мы идем в облет стада, и где-то глубоко внизу мелькнула черной букашечкой фигура Бобыля, а рядом с ним две точечки – собаки.
Волки вышли к стаду пять дней назад. Стая давно петляла вокруг да около, пятная снег, но держалась от пастбищ довольно на большом расстоянии. В их диком и благополучном сообществе было много молодняка, еще не обученного охоте.
Бобыль, доставленный в тайгу необычным способом – в мешке, сразу же ушел в стадо. Шурка с Васькой не больно убивали ноги, и олени разбрелись по громадной территории. Тут были тучные ягельники, снежный храп рыхлый и сугробы неглубокие.
Бобыль двое суток сбивал разбредшихся оленей, считал их, все еще тем счетом, который унаследовал от предков и который так и не удалось никому узнать, кроме тех, что всегда жили среди оленей. Удивительная способность – одним взглядом охватить громадное, в несколько сотен голов постоянно движущееся и перемещающееся стадо и тут же определить – нет трех: матки с двумя тугудками, или: учага, матки и тугудки. Трех! Из трехсот! Бывал и я свидетелем такого.
– У тебя сколько в стаде оленей, Афанасий? – спрашивал инспектирующий стада.
– Счас?
– Да, сейчас.
– Триса, однако, – вмельк глянул он на собранное стадо. – А в тайге еще гоняются ребята за отбившимися оленями.
– А всего сколько?
– Пятнасать, ребята, однако, счас пригонят. Будет триса пятнасать. Всего и есть.
Из тайги выгоняют одного, другого, третьего… десятого… четырнадцатого… Пятнадцатого нет.
– Однако Степка за ним бегат. Считай, начальник. И начинается долгая утомительная работа: считают по головам, отгоняя просчитанных и сдерживая остальных. Счетчики в мыле, инспектирующий охрип от крика. Наконец суммирует счет – триста четырнадцать.
– А пятнадцатого съел?
– Зачем съел?… Нельзя… Вот он…
Степка верхом выезжает на учаге из тайги, объясняет:
– За дикой маткой да-а-алеко учаг убегал…
Бобыль знал счет. А Шурка с Васькой нет. Он с темна до темна бегал тайгою, собирал оленей, делал стадо. Ругался на молодых оленух, отчитывал маток, стыдил вожаков – распустили семью, бродят сами по себе, лишь бы нажраться. Выговоры были строгие, но без криков, которые он позволял только по отношению к совсем глупым оленям, которые, сколь ни живи на свете, не поумнеют.
Вожаков Бобыль уважал и даже немного заискивал перед ними. Как ни крутись, а хороший вожак в стаде – большая помощь человеку.
Олени понимали Бобыля, стыдились, выгуркивая что-то в свое оправдание. И, совестясь, подходили к Бобылю, тыкались мягкими губами в его руки. Он их гладил по мордам, рассказывал, какой он плохой, променял оленей на водку.
Шел дальше. Так и выбрел на волчьи тропы. Глянул на следы, на испятнанный мочой снег и все понял. Стая была сильная и пока сытая. Несколько маток, трое самцов, могучий вожак, а остальные (много их) молодняк. Это напугало Бобыля.
Стая пришла не просто на охоту, чтобы утолить голод. Старшие привели молодежь учить резать добычу.
Еще два дня кряду и по ночам уже втроем обходили стадо, выстрелами отпугивая волков. Но Бобыль знал, что волки не боятся ни криков, ни выстрелов и не нападают потому, что молодняк должен привыкнуть к стаду.
Рация, которую вот уже полгода изо дня в день чинил Шурка, неожиданно заработала, и они успели передать о стае на центральную усадьбу…
Бобыль брел вдоль стада, отмечая, что волки подошли к нему вплотную, накинули петлю и теперь затягивали ее. Ночью начнется резня.
Бобыля очень обрадовал прилет вертолета, ему понравились пилоты, охотники, он даже хотел попроситься в машину, чтобы показать тот распадок, куда уходили отпугнутые им звери, да вот раскричался некстати, навел критику и сам же себя наказал. Молчать бы надо. Но молчать Бобыль не умел. Все не так делалось вокруг него, все поперек. Ему нравились слова «забота», «условия», а еще больше часто повторяемые другими фразы, которые он выучил наизусть и к месту и не к месту выкрикивал их, размахивая руками. Это ему нравилось.
Бобыль шел в противоположную сторону от лежек зверей не потому, что боялся попасть под выстрелы, – он верил охотникам, но потому, что знал: стадо, напуганное пальбою, двинется к гольцам, и там его надо перехватить и повернуть руслом Туруланды на водораздел, где тоже хорошие ягельные места.
– Приготовиться! – крикнул второй пилот, спрыгивая в пассажирскую кабину.
Он распахнул дверцу, укрепил ее так, чтобы не захлопнулась. Кабина вмиг промерзла, и жестокие потоки ветра хлынули в распахнутый проем, ослепив и оглушив на миг. Кеша не торопясь надел и застегнул несколькими замками широкий пояс, напрочь соединенный с вертолетом стальным тросиком в мизинец толщиной, лег у левого края двери на бок, прикинул к плечу карабин и стал внимательно глядеть за борт. Мы со вторым пилотом полулегли на сиденье у иллюминаторов, с которых сняли плексигласовые окошки.
Вертолет, почти касаясь брюхом вершинок деревьев, шел вдоль широкой падушки. Тут где-то в густом молодом еловом подгоне, в зарослях непроходимых кустарников залегли волки.
Бобыль водил сюда Шурку. И они долго следили с сопки над падушкой, выискивая лежки. Бобыль видел их и, считая, показывал Шурке. Шурка не увидел ни одного волка и лежек их не разглядел, но места, указанные Бобылем, запомнил. На них и выводил вертолет.
