Памела Джонсон - Особый дар
Уже наступил ноябрь, и погода стояла прохладная. На Мейзи был костюм из яркого, но плотного твида — тяжеловатого для ее хрупкой фигурки, как решил Тоби. За кофе они обсудили, на какой фильм пойти, и остановили свой выбор на «Расёмоне». Тоби понимал, что транжирить время никак нельзя: реферат о Калонне возвращен ему для основательной доработки; но очутиться в полумраке кино рядом с Мейзи было так заманчиво!
В зале он едва различал ее тонкий профиль. Тоби смотрел на нее, она — на экран. Прошло добрых полчаса, прежде чем он решился закинуть руку ей за плечи. Мейзи не отстранилась, хотя по-прежнему на него не смотрела, но он почувствовал, что она вся дрожит. От ее свежевымытых волос, от твида шел приятный запах. Сидели они в последнем ряду — Тоби позаботился об этом. Вскоре он взял ее за подбородок и осторожно повернул к себе лицом. Поцеловал. Она ответила с пылкостью, которая отчасти передалась и ему.
— Милая…
Мейзи слегка отодвинулась, но руки не отняла.
Какая же она прелесть, подумал Тоби. И больше он уже не видел свирепых японских лиц на экране. Хэддисдон. Интересно, какой он? Каким его ни представишь себе, все равно он окажется совершенно другим. Вообще, что ни пытаешься вообразить, все на деле оказывается совсем иным. Дом, должно быть, в стиле Тюдор. Наполовину деревянный. Мать Мейзи — красивая, сухопарая, в изысканном туалете, подобающем хозяйке поместья… Гости… Ну, правда, представлять себе, как выглядят Эдуард Крейн и юный романист, ему не пришлось: их снимки он видел в воскресных газетах.
…Когда они вышли на темнеющую улицу, под мелкий дождичек, Мейзи была очень взбудоражена.
— Я страшно опаздываю. Придется, пожалуй, взять такси. Сюда я ехала автобусом, так что не разорюсь.
Они перешли Рыночную площадь, и на стоянке такси Тоби снова бегло поцеловал ее.
— Будь здорова, храни тебя бог.
Такси. Она может на них разъезжать. Он смотрел на задний фонарь, пока машина не скрылась за поворотом.
И тут до него дошло. Надо работать. И не только сегодня вечером, а постоянно, изо дня в день. Стать кем-то. Ведь еще не поздно. Спрошу у Хартфорда: если взяться за дело основательно, на что можно рассчитывать? А если кое-какие предметы и будут нагонять тоску, надо себя перебарывать. Будь у меня такие способности, как у Боба… Но их нет. И все равно надо приналечь на занятия, хотя бы ради отца с матерью, а если это принесет какие-то дополнительные блага — что ж, чем больше, тем лучше.
Он шел к себе в колледж, не замечая дождя, наполовину влюбленный — нет, чуть больше, чем наполовину. Странное это было чувство — такого ему испытывать не доводилось, хотя до Мейзи у него были кратковременные связи с девушками. Но тут что-то другое — не то чтоб совсем другое, а все-таки… Хэддисдон. Собственная машина… Э, риск — благородное дело!
Наутро он позвонил ей и пригласил к своим родителям.
— Дом у нас не очень шикарный, но есть в нем свои прелести. И мама будет тебе рада.
Он никак не ожидал, что она согласится с такой готовностью. Мейзи оговорилась только:
— Но не раньше, чем через две недели. До тех пор мне никак нельзя уезжать.
(А почему, собственно, нельзя?)
— Значит, через субботу? Приезжай к чаю, а потом мы с тобой куда-нибудь сходим.
Тоби знал, что в Лондоне у нее родственники — тетка и замужняя сестра, так что переночевать есть где — это не проблема.
— Договорились.
Он пообещал, что подробности они обсудят дополнительно.
— Будь здорова, малышка.
— И ты тоже.
Матери Тоби написал только через неделю. Трудно ему далось это письмо.
«Я говорил тебе, что, может быть, приведу в гости одну девушку. Что, если мы приедем в субботу к чаю, а? Хорошо бы показать ей несколько твоих картин, ты их подготовь. Да, имей в виду: ест она, как птичка» (Вот это уже была явная ложь.) «Так что роскошного чая не устраивай, хотя сам я от него бы не отказался. Примерно в половине пятого, идет? Может, сандвичи — она любит огурцы, а ты их нарезаешь мастерски — и какой-нибудь пирог. Больше ничего не нужно, так что мы вас не объедим и не обопьем». Он представил себе, как возмутит отца эта просьба — подать столь жалкое, по его понятиям, угощение, — но вместе с тем Тоби знал, что мать все поймет как надо. Недаром она в молодости была служанкой в богатом лондонском доме. И он поспешил поставить заплатку: «Пожалуйста, не накрывай в гостиной, если только не сочтешь это обязательным. Кухня куда симпатичней. В глазах Мейзи это нас не уронит. Она очень славная и простая. Дело, видишь ли, в том, что после чая я куда-нибудь ее поведу, так что плотно заправляться она все равно не станет». (А не пережал ли он? Пожалуй, нет. В самый раз.) «Пусть все будет мило, приятно — ты только не суетись. Она и сама не из суетливых. Чтобы тебя порадовать, сообщаю, что тружусь прилежно, день и ночь шагаю к намеченной цели. Хартфорд считает, что я получу более или менее приличный диплом, если буду упорно его добиваться».
(В ученых степенях мать разбиралась слабо: получил бы сын хоть какую-нибудь, все равно какую, — чтобы после его фамилии можно было ставить заветные буквы[8].)
«Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог», — приписал Тоби. Мать поймет, откуда это. Она всегда любила Редьярда Киплинга (даже в ту пору, когда он был непопулярен) и говорила об этом с некоторым вызовом. Многие его стихи знала наизусть. «Так что не взыщи, если я заявлюсь домой весь пыльный, с песком в волосах, изнуренный долгим переходом. Напиши, как тебе этот мой план? Годится?
Самый нежный привет тебе и папе».
Он понимал, что отказ от «роскошного чая» очень ее огорчит. Она так его любит, и нет для нее большего удовольствия, чем приготовить для него великолепный чай или обед на свой собственный вкус. По его письму мать догадается, что Мейзи из другого круга, более высокого, чем они сами, и будет держаться несколько настороженно и скованно. Это ему вовсе не улыбалось — так приятно, когда она бывает самой собою, но что тут поделать? Привыкшие к родительской любви дети неизбежно ранят родителей — причем все, даже самые любящие; что ж, он постарается ранить их как можно меньше.
Что бы там Мейзи ни говорила о своем пристрастии к простой пище, устраивать для нее «роскошный чай» нельзя. Ой, кого я, собственно, дурачу, мелькнуло у него в голове. Может, вообще никого. Он чуть было не изорвал письмо, но потом решительно встал, вышел на улицу и бросил его в почтовый ящик.
Тоби мыслил трезво и был настолько дальновиден, что понимал: если он когда-нибудь обзаведется семьей, ему в свою очередь придется сносить от детей такие же обиды. Не щадил других, так и сам не жди пощады; так случается с каждым. Откуда ему это известно, и сам не мог бы сказать, но откуда-то все-таки известно…
Ответ от матери пришел с первой же почтой — исполненный достоинства, но и с некоторым холодком — впрочем, едва приметным, как легчайший налет инея на листьях садового лавра.
«Мы оба рады будем познакомиться с твоей приятельницей. Конечно, пускай все будет, как она хочет, но мы с отцом считаем — не дело это. Правда, может, она привыкла к огурцам. Если твое такое желание, мы готовы хоть обдирный хлеб с маслом подать, пожалуйста. Но только не в кухне, сделай милость. Я в гостиной все устрою как следует, и зябнуть вы там не будете. Иногда там бывает сыровато и холодно, но я за два дня начну протапливать.
Рада, что ты хорошенько взялся за ученье. Я знаю, ты всего добьешься, стоит тебе только захотеть. Пишу я сейчас совсем новое: улица, детишки идут в школу. Покажу тебе и твоей приятельнице, если ты уверен, что она надо мной не посмеется».
Что ж, ответ лучше, чем он ожидал. Тоби почувствовал укол совести. Но ведь он решил пойти на риск, так? В нем шевельнулось недоброе чувство к Мейзи: а вдруг она и вправду станет презирать его родителей? Да нет, на нее непохоже. Она такая цельная, такая милая. И потом — Хэддисдон: этакую рыбищу поймать на плотвичку…
Когда Мейзи ввели в гостиную, у нее вырвался восхищенный возглас:
— Какая прелесть!
Комната и вправду была прелестная. Белые с розоватым отливом стены (миссис Робертс красила их сама), темно-синий ковер с частым узором из сплетенных роз. Занавеси, подбитые розовым сатином. Темно-зеленый гарнитур — три кресла и диван. На стенах — два натюрморта работы миссис Робертс: цветы.
— Рада, что вы ее одобряете, — бросила миссис Робертс.
Возможно, этого говорить и не следовало, но Мейзи ответила именно так, как нужно:
— А кто же может такое не одобрить?
В гостиной было тепло: мать сдержала свое обещание насчет двухдневной топки. Но никаких следов приготовления к чаю.
— Дора — мастерица украшать дом, — неторопливо и солидно пояснил мистер Робертс. — Она и меня в это дело втягивает.
— Это вы рисовали? — спросила Мейзи, взглянув на картины.
Мать Тоби кивнула.
