Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка
— Надо радоваться цветам тогда, когда они расцветают! Смотри-ка, вот еще один.
Он показывал на самую верхнюю ветку.
— Этот будет тебя ждать, когда вернешься, здесь нужна лестница. Поспеши, через пять минут твой автобус.
Он пошел за лестницей, а я побежала. Уже закрыв калитку, я увидела на кусте не одно, а два белых пятнышка. Я позвала Паскаля, но он не понял меня и только как-то по-детски послал мне воздушный поцелуй. Жасмин я завернула в носовой платок и положила в сумку. Мадам Клед увлекается садоводством, даже ботаникой. И когда я говорю «увлекается», это еще слабо сказано.
Я прибавила шагу. Паскаль преувеличивал, говоря, что осталось всего пять минут до автобуса, но, конечно, оставалось меньше десяти. Несколько секунд я потеряла возле «Фамилистера»; три домохозяйки, которых я впервые видела, в окружении своих детей, восседающих на трехколесных велосипедах, спорили о чем-то, заняв весь тротуар, и мне пришлось обходить эту честную компанию.
Хозяин ювелирной лавки, стоя на пороге, поздоровался со мной. Я едва его узнала: ведь вижу я его обычно только в полумраке лавки. И протянула ему руку. На ярком солнце он выглядел совсем бледным, и мне показалось, что волосы у него крашеные. На остановке автобуса я, как правило, застаю юную метиску, она всегда приходит раньше меня и молчаливо стоит под навесом. Мы никогда не здороваемся, но она отступает чуть в сторону, чтобы я могла, если надумаю, войти в это противное строение. Так мы некоторое время и стоим молча рядом. Она смотрит прямо перед собой, слегка запрокинув голову, словно ждет кого-то со стороны улицы Гинмер. Я слежу за городским садом, откуда с минуты на минуту должна появиться высокая, еще молодая, крепко сбитая женщина. Ее белокурые локоны уложены аккуратными рядами от затылка ко лбу. А лицо носит отпечаток грубоватой красоты. «Носит» — именно то слово; похоже, что эта женщина — так уверенно она держится — каждое утро нацепляет на себя прическу, макияж и свое серое пальто, подобно тому, как рыцарь надевал свои латы: все это — ее броня. В ней чувствуется какое-то уважительное ко мне отношение, но я догадываюсь об этом только по тому, как она разговаривает со мной о погоде. Не знаю, почему, собственно, у разговоров о погоде такая плохая репутация; это самый удобный подход к теме и самый невинный: подобные разговоры ни к чему не обязывают и ничего не навязывают, выражают лишь сдержанное недоверие к будущему и склонность к предсказаниям. Бронированная дама терпеть не может, когда ни с того ни с сего начинает идти дождь или, наоборот, внезапно выглядывает солнце. Единственный ее интимный собеседник, насколько я знаю, — зонтик. На радио она целиком не полагается, когда решает, брать зонтик с собой или оставлять дома, и, едва встав с постели, открывает окно и смотрит на небо, выясняя, откуда дует ветер. И если я знаю, что ее старенькая мать еще жива, то только потому, что она упоминала о ней, как о хранительнице крестьянских традиций, одной из тех, для кого все приметы — говорящие: и форма облаков, и полет ласточки, и изобилие орехов что-нибудь да значат. Пока мы с ней обмениваемся неизменно повторяющимися репликами, молодая метиска не отводит взгляда от улицы Гинмер. Хотя она и не вступает в наш диалог, нельзя сказать, что она совсем к нему равнодушна, а тем более настроена к нам враждебно. С легким щелчком распахивается окно мадам Баленсиа, звук раздается всегда в одну и ту же минуту и часто прерывает нас на середине одной и той же фразы. Мадам Баленсиа — удалившаяся от дел вдова бывшего хозяина ювелирной лавки. С тряпкой в руке, в халате она прохаживается по своему балкону. Иногда она жалуется мне, что ей недостает лавки. Не потому что ей нечего делать, у нее несколько дочерей, все они матери семейств, у каждой какие-то супружеские передряги. Из всех женщин в городе она самая занятая: то сидит с внуками, то решает семейные проблемы. А не хватает ей жизни лавки, где нужно было бы поднимать дверь-жалюзи, до блеска полировать медальоны святых, раскладывать на бархате кольца и сто раз на дню стирать со стеклянной витрины отпечатки пальцев — зримые свидетельства процветания Баленсиа.
Тряпка, которую она вытряхивает каждое утро, стерев пыль с мебели, придает ей вид путешественницы, посылающей свое последнее «прости». Хлопоты по хозяйству кажутся ей бледным, но все-таки хоть каким-то подобием ее прежних обязанностей по лавке, и потому не следует удивляться, что в жестах этих чувствуется тоска по былому. Прежде чем уйти с балкона, она на мгновение опирается левой рукой о дверной косяк, и, подобно тому как актриса, удаляясь за кулисы, на прощанье взмахивает платочком, мадам Баленсиа тряпкой подает неясный знак прохожим.
Не успевает она исчезнуть, как слева, со стороны аллеи Павийон, выныривает малолитражка и останавливается прямо у тротуара. Из нее, предоставляя водителю захлопнуть дверцу, выходит молодая женщина и бегом бежит к нам. Говоря нам тройное «здравствуйте», она поправляет выбившуюся в спешке светлую прядь. И летом, и зимой что-нибудь в ее туалете непременно бывает розовым: сумочка, туфли или серьги. Каждый день она заводит с нами разговор, обрывающийся всегда на той же самой фразе с приходом автобуса. Когда я говорю «с нами», я имею в виду бронированную даму и себя — юная метиска, поздоровавшись с новоприбывшей, опять обращает взор в сторону улицы Гинмер, уходящей вверх. Случайно в автобусе я узнала имя любительницы розового цвета — Стефани. Конечно, невоспитанной ее не назовешь, но у нее нет сдержанного достоинства бронированной дамы. Все в автобусе знают, какие у нее две главные заботы: приобрести собственный автомобиль, а то тошно торчать на улице и ждать автобус «в любую мерзкую погоду», и уметь взять уменьшенный септаккорд, к которому она испытывает «болезненную страсть».
Кроме непредвиденных, мужчин на остановке нет, их и в автобусе очень мало, я никогда не задумывалась почему; чтобы этой проблемой заинтересоваться, надо иметь возможность привлечь статистику и социологию. Я только что сказала «кроме непредвиденных», хочу, чтобы меня правильно поняли: я вовсе не враг некоторого разнообразия. Ничего не имею против случайных пассажиров. Впрочем, большинство из них вовсе не незнакомцы, они появляются в автобусе время от времени. Одни садятся вместе со мной, другие остановкой раньше или позже. Женщина преклонных лет в черном шерстяном костюме ездит с нами каждую вторую пятницу. В сетке у нее маленькие цилиндрические свертки, завернутые в газету, из которой торчат зеленые ростки, а иногда сыплется земля. Она, несомненно, едет на кладбище и уже, кажется, погрузилась в самые драматические свои воспоминания. Она не слишком общительна, но я слышала, как однажды она рассказывала своей соседке о муже, умершем пятьдесят лет назад. Скорей всего, она едет на благочестивое свидание с весьма юным покойником, если только ее в свое время не выдали за какого-нибудь старикашку, появившегося на свет еще в девятнадцатом веке. Мне нравится думать, что она проделывает этот самый путь со дня смерти мужа. Автобус пустили, когда кончилась последняя война; и можно себе представить, как вдова во цвете лет катила по этой дороге на велосипеде или даже шла пешком — она, кажется, страшно бедна.
Каждую среду три мамаши возят своих детишек в школу плавания и рисунка. Детей пятеро: братья-близнецы, сестры-близняшки и маленький мальчик. Мне бы хотелось иметь близнецов, трудно объяснить почему. Наверно, по той же причине, по какой у меня никогда не было других собак, кроме жесткошерстных фокстерьеров. Думаю, если бы у меня были близнецы, я бы прочнее утвердилась в своем материнстве, больше бы чувствовала себя матерью. Слишком много родителей обеспокоены несходством их детей между собой, да, впрочем, и с ними самими. «Да на кого похож малыш?» А малыш растет, будто какое-то инородное тело, сам по себе. Близнецы устраиваются всегда на одних и тех же местах: девочки впереди, мальчики сзади, слева от прохода, их счастливые мамаши садятся вдвоем справа, в одном ряду с братьями-близнецами, а мать, у которой единственный сын, усаживается вместе с ним справа от девочек. Она могла бы сесть к окну и дать своему малышу Жану-Франсуа поболтать с девочками, им тоже, как и ему, лет по пяти, но она садится у прохода сама. Одно время я считала, что она так поступает ради поддержания порядка, но скоро поняла, что дело тут в материнском тщеславии. Поначалу Жан-Франсуа пытается разговаривать с Армеллой и Армандой, перевешиваясь через колени мамаши, и даже вытягивается изо всех сил на своем сиденье, делая знаки братьям-близнецам, но скоро сдается. Когда он начинает скучать, то, слегка похныкав, встает коленками на сиденье и, глядя в окно, разбирает вслух надписи на фургонах, проезжающих мимо. Для своего возраста читает он прекрасно. Мать притворяется, будто не обращает внимания, но я-то вижу — наконец она чувствует себя не хуже двух других мамаш. Гордость ее растет обратно пропорционально скорости, с которой мы движемся; пробки увеличивают количество проезжающих мимо тяжеловозов, фургонов и легких грузовиков.
