Ирина Дедюхова - Время гарпий
Потом он, конечно, попытался успокоить зарвавшегося психиатра, сказав, что врачи выполняют свой профессиональный долг, защищая подэкспертного от многих неприятностей допросов. А когда его будут завязывать «Ласточкой», пусть все сотрудники диспансера знают, что это они могли оградить человека от физических воздействий, но не захотели этого сделать, чтоб самим остаться «чистенькими».
И пока у главврача диспансера медленно серело и вытягивало лицо, генерал, будучи в тот момент еще полковником, вдруг услышал рядом этот хрустальный смешок и увидел, как тень в углу приемной диспансера обрела огромные крылья и торжествующе ими захлопала. Он тогда еще у врача попросил легкую таблетку от нервов, раз и навсегда решив не обращаться к услугам психиатрических эскулапов.
Он хорошо знал, что тогда в диспансере была именно эта «быстроногая», ее голос он узнал бы где угодно. Раньше он бы никогда не решился взглянуть в ее яркоголубые глаза, оттененные густыми длинными ресницами. Женская головка с густыми курчавыми черными волосами была бы удивительно прекрасной, если бы прекрасные карминовые губы, время от времени растягиваясь в улыбке, не обнажали ряд узких длинных зубов. Похоже, их было раза в три-четыре больше, чем у обычной женщины. Генерал попытался прикинуть, сколько же у нее зубов, но тут же оставил свою попытку, сбившись со счета.
Ее головку венчала золотая корона из литого золота, мерцавшая жирным блеском настоящей раритетной драгоценности. Примерно так блестел литой браслет с черными бриллиантами, который генералу передавали в подарок за помощь коллеги с Кавказа перед днем рождения его супруги. И вроде бы даже рисунок дикого плюща на том браслете быт таким же. Генерал еще тогда понял, что не сможет подсчитать стоимость таких украшений в валюте.
В ушах женщины-птицы в окантовке, украшенной алмазной гранью, покачивались крупные грушевидные сапфиры, преломлявшие падавший на них свет — жирным ультрамариновым блеском. От ее нежного личика, светившегося даже в ярком освещении кабинета, невозможно было оторвать глаз, если бы не длинный узкий язык, которым она постоянно облизывала свои зубы, больше похожие на острые иглы.
В кабинет вошел референт со сводкой работы любимого детища генерала — отделов по борьбе с экстремизмом населения. Большинство вредных стереотипов населения имело экстремистские корни, которые следовало безжалостно выдирать, как сорную траву.
Генерал никак не мог заставить себя сосредоточиться на сводке, осознавая, что абсолютно перестал воспринимать какие-либо цифры и голые факты, будто в нем внезапно полностью исчезла способность к абстрактному мышлению.
Пока референт переворачивал страницы, генералу вдруг показалось, что в кабинете начался дождь. Он поднял голову и попытался выяснить, где же могла образоваться течь в его кабинете. Но, столкнувшись со взглядом женщины-птицы, сразу понял, что никакой течи нет, это неудержимой барабанной дробью на пол капала слюна из перекошенного рта женщины-птицы, с жадностью глядевшей на референта.
Пока тот зачитывал и комментировал сводку, она медленно и осторожно подкрадывалась к нему сзади. Глядя на ее ловкие манипуляции, генерал испытывал лишь ленивое любопытство, наблюдая, как внизу туловища референта птица, наконец, обнаружила слабое свечение, выбивавшееся из-под форменных брюк. Помогая себе коготками на крыльях, птица одним рывком выхватила эту субстанцию так, что референт вздрогнул и пошатнулся, с трудом удержавшись на ногах.
— Что-то мне нехорошо, — схватившись за сердце, сказал побледневший референт. На его лице будто разом выцвели все краски жизни, исчез румянец, легкий загар, все черты приобретали ровный сероватый оттенок.
— Хорошо! Оставьте сводку и идите! — вдруг услышал генерал собственный голос, с удивлением повернув голову к щеголю, игравшему полами своего ослепительно белого одеяния.
Странно было услышать свой ровный, лишенный эмоций голос из такого «постороннего источника», не из телевизора или динамиков диктофона. Но еще более странным само ощущение, когда губы, послушно шевелились в такт произносимым извне словам, будто тот, кто говорил в кабинете его голосом, имел на это куда больше прав, чем сам генерал.
— Ну, чего ты так смотришь? — спросил мужчина генерала уже своим собственным голосом, облизывавшего пересохшие губы. — Разве ты не считал наибольшим злом это ваше умение облекать свои мысли в слова? Разве не ты всегда подчеркивал, что язык дан не для того, чтобы сообщать свои мысли, а скрывать их? А какая у вас эта замечательная оперативная разработка по борьбе с экстремизмом, когда любую мысль можно назвать «вредным стереотипом», а слова можно рассматривать в тротиловом эквиваленте — вне контекста сказанного. Ты же отлично понимал, что, прежде чем навязать такое другим, всем борцам с экстремизмом надо кое-что сделать с собой… самостоятельно и абсолютно добровольно. Никто вас в «Ласточку» не завязывал, когда вы мне в залог передавали свои голоса, свои способности мыслить и чувствовать. Посмотри на этот роскошный кабинет! Ощути все свои возможности! И разве это высокая плата? Все твои ничтожные мысли, мелкая душонка, способность повторять лишь хорошо известное и подтвержденное неоднократно — весь твой багаж маленького человечка в футляре, — разве это высокая плата? По-моему, я с вами серьезно продешевил, вы получили гораздо больше, чем стоит эта «мягкая рухлядь».
Генерал слушал эту убедительную речь, понимая, что в завершающейся сделке ему действительно не представляется возможным ничем помочь светящейся субстанции все больше напоминавшей голого мерзнущего человека. Невозможно было смотреть, как этот светящийся человек делал отчаянные попытки оторваться от белой пушистой тоги высокого красавца и отползти обратно к генералу.
— Идите-идите, Евгений Александрович! Сегодня был трудный день, вы хорошо поработали, — сказал за генерала посетитель продолжавшему топтаться у входа референту, который с мучительной гримасой пытался разглядеть что-то в углу кабинета своего начальника, где птица терзала снятое с него голубое свечение, помогая себе узким длинным языком. — Идите! На вас лица нет!
Референт повернулся спиной к генералу и выскочил из кабинета, резко хлопнув дверью. Генерал явно услышал сдавленные спазмы рыданий, доносившиеся из «предбанника». Но их заглушило бурное веселье в его кабинете, где птица ненадолго оторвалась от своего пиршества, вполне оценив шутку своего патрона: «На вас лица нет!»
— Вот что, дружок! — веско сказал мужчина генералу, вдоволь повеселившись своей шутке. — Моя быстроногая девочка останется с тобой, чтобы ты без меня тут глупостей не натворил. Прощай! Подагра, прикажи своим сыновьям явиться где-нибудь в Коломенском проезде. Я сейчас туда доберусь на машине… сама знаешь кого. Она сейчас в пробке на Каширском шоссе парится.
Створки пластиковых стеклопакетов распахнулись сами собой, в лицо генерала ударил снежный вихрь. Схватив за шею упиравшуюся светящуюся фигурку, мужчина в белой шубе растворился в темноте за окном. Створки сами собой захлопнулось, наступила тишина, прерываемая рыданиями референта, доносившимися из предбанника, и стонами пытавшегося отползти от женщины-птицы светящегося комка между ее когтей на лапах. Кабинетные часы в корпусе с несложной резьбой и позолотой в английском стиле негромко отбили восемь часов вечера, и генерал, стараясь не смотреть на методично жующую птицу в углу за стульями, начал собираться домой.
2. Эрато
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который
Долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою,
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много духом страдал на морях, о спасеньи заботясь
Жизни своей…
В пробку на Каширке она попала прямо возле метро «Каширская», перед поворотом на Коломенский проезд. В такую периферийную даль на юге Москвы её занесло из-за необходимости осветить в прессе совершенно идиотское, с её точки зрения, мероприятие — открытии кафедры теологии в Московском инженерно-физическом университете. Как говорится, приехали.
Впрочем, как только люди при ней начинали говорить о «духовных стремлениях», «чистоте помыслов», «религиозной нравственности», её поражало, сколько словесной шелухи каждый из них держит в душе, стараясь не допускать самой мысли, что мир вокруг гораздо сложнее, чем кто-то из них себе представляет. Они были готовы фотографироваться со свечками у аналоя, но вера была для них лишь способом демонстрации не «нравственных устоев», а неких моральных ограничений, которыми они, якобы, руководствуются. И когда что-то происходило вне их желаний, они «не заморачивались» поисками более глубокого религиозного смысла в событиях, а видели лишь одни интриги недоброжелателей, чей-то «сглаз» и общую отсталость «нашего с вами народа».
