Факир Байкурт - Избранное
Вся наша деревня в пятьдесят дворов раскинулась у меня под ногами. Мне отсюда хорошо видать, как некоторые укладывают на крышах кукурузные початки и кабачки для просушки, а некоторые в отдаленье собирают лук-репку. Скоро виноград созреет, и тогда начнут из него жать вино. Частью вино разольют по глиняным кувшинам, а частью в стеклянные бутылки и спустят в подвалы. Когда вино созреет, то сами пьют из кувшинов; для, гостей же распечатывают бутылки. У нашей семьи тоже есть небольшой виноградник, и мы тоже делаем вино. Не настолько наши соседи благочестивы, чтобы от вина отказываться.
Земли нашей деревни — плодородные поля и пустоши, тугаи, холмы и редколесье — тянутся аж до самой Чайырлы. Чего только не водится на нашей земле! Дикая маслина, тамариск, мята мелкоцветная, груша-дичок, боярышник с красно-желтыми плодами, ежевика, дикий инжир, куколь, ивовые заросли. На топких местах — камыш да тростник. Промеж деревьев и кустарников тут и там прячутся зеленые лужайки, чудесные зеленые лужайки.
Скоро чобан Хасан погонит коров на пастбище. Жена его собирает каждый день с каждого двора по одной юфке[12]. И раз в году они получают по три мерки пшеницы за каждую голову скота. Кто норовит подсунуть неочищенную пшеницу, кто — с примесью земли, чаще всего дают залежалую, прошлогоднюю, из дальних углов амбара. Вот почему пастухи вечно недовольны крестьянами, а крестьяне — пастухами.
Река, петляя и изгибаясь, несет свои воды куда-то вдаль. Река наша не малая, я сам на карте видел, где она зарождается — аж в горах Сиваса. Есть там такое местечко — Имранлы. Она обходит почти всю Центральную Анатолию, потом впадает в Черное море. Характер у реки — будь здоров, сумасбродный да спесивый. Я иной раз так размечтаюсь: найти бы верного дружка-товарища и на пару с ним отправиться вдоль по берегу. Месяца за два — два с половиной добрались бы до самых истоков, а оттуда — обратно к самому морю. Сколько сел и деревень повстречали бы мы на своем пути?! Несколько сот, наверно. А сколько ребят повстречали бы, таких же, как мы, — учеников деревенских школ?! И еще повстречали бы девочек, с глазами черными, карими или зелеными. А вдруг среди них отыщется такая красивая, что и глаз не отвести? Но это вряд ли. Может, и там растут гранатовые деревья? Может, из тысяч девочек одну тоже зовут Гюльнаре? Может, в верховьях реки, а может, в низовьях живет себе поживает девочка, как две капли воды похожая на мою Гюльнаре? Нет, не верится. Нигде в мире нет равной ей. Моя Гюльнаре особенная. Стоит мне ее увидеть, как в горле першить начинает, в голове кружится и сердце щемит. Меня так и подмывает поделиться своей мечтой с дедушкой. Я уже пару раз начинал, но он не стал меня слушать.
Наш выпас на том берегу реки, в глубине ущелья, где печется на солнце серый камень, тот самый, что на постройку домов идет. Штука в том, что сам по себе серый камень податливый, мягкий, хоть топором его обтесывай. Вот и пилят его на бруски, вроде кирпичей, и оставляют на солнце. Камень пропекается и становится твердым, прочным. Из него и кладут стены. А так как моста на реке нет, то перевозят его на ишаках или телегах, обычно в июле, когда река мелеет. Работенка не из легких, и камень дорогой получается. Только богачам по карману ставить дом из серого камня. Кто победней, те по старинке месят глину, формуют из нее кирпичи и просушивают их на солнце; получается кирпич-сырец.
Нашим, деревенским, из-за скота каждый день приходится на тот берег переправляться. Мужики — народ хитрый, самим неохота, вот на баб и взвалили это дело. А тем хоть и тяжко, но куда денешься, ходят через речку, вроде даже соревнуются друг с дружкой — у кого ловчей получится. Обычно женщины надевают вместо шаровар короткие штанишки. Перед тем как в воду ступить, они задирают платья повыше, чтобы не намокли, и затыкают край подола за пояс. На спине здоровенный куль с кормом для скотины, солью, харчем и табаком для чобанов. Так и переходят речку вброд. А уж на том берегу, схоронясь за кустами, стягивают с себя мокрые штанишки, надевают шаровары и топают себе дальше. А мокрое оставляют прямо на кустах для просушки. На обратном пути все повторяется. Чтоб не смущать понапрасну баб, мужики дают кругаля у этих мест, попусту здесь не шляются. Когда я был маленький, в школу еще не ходил, мама изредка брала меня с собой — меня ведь за мужчину всерьез не принимали. Вот я и узнал, до чего горячие среди баб попадаются. Никогда не снимают штанишки для просушки, натягивают сверху шаровары и — дальше. «Пока дойду, просохнут на заду, — хвастала жена Зульфукара. — Ох и жаркие у меня окорока, что твоя жаровня!» И Дильбер, жена Ашыка Мехмеда, хохотала: «Кому нужна жена, на которой штаны не просыхают?»
У нас есть десять-двенадцать овец. Они пасутся вместе со стадом Пашаджика. А стадо у того немалое, в сто голов. Еду чобану носит обычно моя мама, и на дойку тоже она ходит. По совести, ей бы следовало ходить раз в десять дней, а получается — через два дня на третий.
Осенью мама зябла. И жаловалась, что боли одолевают из-за реки проклятущей. У нее болезнь от холодной воды; не у нее одной, я точно знаю, что многие наши женщины болеют. А мужики в студеную воду не лезут, оттого здоровей. У мамы низ живота все время болит, даже в летний зной, но с середины августа ей и вовсе неможется. А все из-за этого Пашаджика. Потому-то она его не переваривает. Я тоже его терпеть не могу, особенно за то, что он обделывает всякие делишки вместе с Карами, заклятым врагом нашего семейства. Паразит Карами богатеет и богатеет и день ото дня все больше наглеет.
Они два сапога пара, этот Пашаджик и Карами, оба жадины и живоглоты. И откуда такие берутся? Дочек Карами я тоже терпеть не могу. Правда, они меня тоже терпеть не могут, меня и таких же бедняков, как я. Воображалы чертовы! Только и думают, как бы еще разбогатеть да поехать на учебу в город и там замуж выскочить за горожанина. А я вот люблю свою деревню и никуда отсюда не рвусь. Конечно, что говорить, будь у меня возможность, я бы тоже в город поехал учиться. Но ни за что не остался бы там навсегда. Вернулся бы в деревню и помогал крестьянам. Разве я стал бы нос задирать перед своими, деревенскими? Я вообще этого терпеть не могу — нос задирать. Может, поэтому меня люди любят? «Яшар — хороший мальчик, — говорят обо мне. — Яшар приветливый, скромный, уважительный. Весь в деда». Вот так говорят обо мне.
2. Американский самолет
Рассказ продолжает Яшар.
Пока я любовался равниной, тугаями, рекой, что, извиваясь, убегает вдаль, ко мне тихонько подошла куропатка. Я взял ее на руки. Грудка у ней крапчатая, а глаза немного похожи на глаза Гюльнаре. И вообще они чем-то похожи. Я всегда дивился этому: разве могут человек и птица быть так похожи друг на друга? И телка, которую мама недавно вывела из хлева и погнала в стадо чобана Хасана, тоже чем-то напоминает мне Гюльнаре. Ей-богу! Обхватив пальцами шейку куропатки, я поцеловал ее в голову и глаза. Лицо моей Гюльнаре тоже усыпано конопушками, как перышки куропатки. Я зажмурился и стал мечтать о Гюльнаре.
И тут вдруг донесся до меня какой-то гнусавый гуд. Глянул вдаль, а там самолет летит. Сначала тень от него скользнула по ущелью, потом по реке и тугаям. Я и глазом моргнуть не успел, как он уже оказался над Кашлы и Чайырлы. Я уж решил было, что он насовсем умчался. Так нет, дал кругаля и прямо на нас полетел. Самолет был кофейного цвета, а на крыльях виднелись звезды, как на американском флаге. У-у, чудище! Он летел прямо на нас, низко-пренизко. Сильное грохотанье прокатилось надо мной, и опять скользнула черная тень. На сей раз она помчала в сторону Чайоба, Коюнлу, Кавака, Акбелена.
— Яшар! — кричит не своим голосом дед. — Яшар! Спустись немедленно! Как бы они бомбу не сбросили, эти мерзавцы!
Вот те и на! Мой дед, который стал чавушем еще во время первой мировой войны, принимал участие в национально-освободительной войне[13], самый смелый на свете воин, вдруг испугался каких-то американцев! Чего ради станут они скидывать бомбу на нашу деревню? Разве они не друзья с нашим правительством? Пусть только попробуют бросить бомбу. Правительство в тот же миг шуганет их отсюда как миленьких. Мы, турки, все герои. В нашем учебнике по истории так прямо и написано. Просто дед чересчур подозрительный. Вот уж много лет как нудит: «Явились сюда незваные, вынюхивают наши секреты, американы проклятые». Пуще всего он сердится на Исмета-пашу[14]. А с Баяром[15] и Мендересом[16] он просто в принципе несогласный. «Будь у нашего стада справный пастух, я бы первый пошел за ним», — говорил дед. Сколько мне помнится, дед вообще на выборы не ходит. А если и ходит, то бюллетень в ящик не опускает. «Хватило б у нашего правительства пороху дать от ворот поворот американам, я отдал бы свой голос за него, — говорит он. — А так чего ради я должен голосовать „за“?» Пока бабушка была жива, он и ей не разрешал ходить на выборы. Но отец мой не очень-то его слушается, а мама делает так, как велит отец.
