Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина

Наконец настал вечер, когда я оказался у правого борта, считая себя в полном одиночестве, стирая и старательно развешивая капитанскую одежду. Позади меня раздался шум.

– Ты один.

– Как всегда. – Даже теперь я чувствовал, как при звуке голоса Билли мое сердце билось быстрее, а кровь приливала к вискам.

– Не всегда.

– Что тебе от меня нужно?

– Вам не следует этого делать. Если вас поймают…

– Мы не будем. Мы осторожны.

– Гм.

– Я не думал, что тебе есть до этого дело.

– Я тоже.

Я повернулся.

– Я хотел бы…

– Лучше не делать этого. Работай. Будь осторожен. Сойди на берег и получи заработанное. И то же самое по дороге домой. – Билли сделал движение, чтобы уйти, но заколебался. – Мне бы хотелось, чтобы все вышло по-другому, Хеми. Мне бы столько всего хотелось.

– Да. И мне тоже. – Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он снова стал моим другом, как в тот первый день. Просто парнем, заводящим новое знакомство. Весь мир – ярко освещенная сцена. Представление едва началось. Думая об этом, я смотрел, как Билли уходит, и не мог понять, как все стало таким исковерканным и мрачным, но жизнь всегда была такой, насколько я ее помнил, и я изо всех сил старался поверить, что она может снова удивить меня своим блеском, что однажды я обрету еще одно мгновение, полное благости и чистоты. Я пытался поверить в это, но не мог, потому что иногда, стоя в тени, ты не можешь вспомнить ощущение греющего кожу солнца.

Папа, ты когда-то был моим солнцем, и если я проживу достаточно долго, чтобы познакомиться с тобой, мой потомок, я уверен, что ты тоже таким станешь. Но на том окаянном корабле тепло исходило лишь от кучки моих друзей, нашей горемычной команды в команде, особенно от Итана. И меня влекло к нему, как птицу с ящерицей влечет наслаждаться солнцем. Возможно, я подогревал его влечение. Мы обрели друг друга. Штормы взбалтывали океан несколько дней напролет, и мы положились на удачу под открытым небом, в мокрой гнетущей тьме. Откровенное удовольствие наших твердых тел. Все остальные заняты лишь тем, чтобы поскорее покончить с работой и укрыться от непогоды; нас некому будет увидеть, или мы так думали.

Но появившейся тенью был Митчелл. Он поджидал меня, когда я вернулся на нижнюю палубу после вахты. Обнаружив его там, я понял, что он меня ждал. Весь мир померк.

– Я вас видел, парень. На нашем корабле грязного мужеложества мы не потерпим. – Держа меня за рубашку, Митчелл потащил меня в темноту. Ночная вахта была малочисленной – на его зов откликнулись двое его прихвостней и привязали меня к палубе, разведя руки и ноги в стороны.

– Капитан. Итан…

– Капитан сказал, что это моя забота. Ты был под его защитой, пока он не узнал, что ты собой представляешь. А с тем негром мы тоже разберемся. Можешь на нас положиться.

Ничто не может тебя подготовить. К удару.

– На этом корабле я обо всем забочусь, парень, – плюнул Митчелл мне в ухо. Он пустил в ход конец веревки, кулаки, ноги; то, чему он стал свидетелем, побуждало его к действию. На какое-то время я потерял сознание. Когда я снова пришел в себя, мои путы ослабли, хотя мои руки все еще были привязаны к поручню на палубе полубака, где меня хлестал дождь. Для меня все было кончено. Я был сплошным кровоподтеком, мокрым пятном, качавшимся в мозолистых руках корабля, который никогда не был мне домом. Я стал тьмой. Я стал Генри. Я стал долгой и жуткой беззвездной ночью. «Возьмите меня, – молил я, – с меня хватит. Покончите с этим».

Поэтому я вовсе не удивился, когда ночью меня разбудило сотрясение корабля, с ревом разламывавшегося на части, вовсе не удивился.

Когда мы ходим в море, это теплое море. Я думал, оно будет таким же холодным, как английское море. Настолько холодным, что, перестаешь себя чувствовать. Я думаю, что когда мы будем погружаться в воду, нам будет больно, как тогда, когда обжигает льдом. В то мгновение, когда настает мой черед, я вижу, как вздымаются огромные волны, словно боги прекратили прения, чтобы дать мне увидеть, как все происходит, по одному медленному мгновению за раз. «Вот и все, – думаю я. – Вот как все закончится». И тогда я понимаю, что не хочу такой смерти, не здесь, так далеко от всего, что я люблю, в этих чужих водах, на корабле белого человека. Но Билли где-то здесь – я думаю о нем и о Генри с Итаном. Думаю обо всех своих друзьях в Лондоне. А потом думаю о своих матери с отцом, и мне любопытно, воссоединюсь ли я с ними на этот раз. Все это я вижу в этой холодной и неподвижной временной впадине.

Но вот море, теплое море, и я погружаюсь в его глубину. Как младенец в теплую ванну. О, ты, моя мама. О, ты. У меня заканчивается дыхание, и нельзя вдохнуть, разве что вдохнуть воду. Боль закончилась. Мы все в конце концов вернемся сюда, и меня охватывают лень и безразличие, я готов, океан может меня забирать. Возможно, не мой океан, но разве не все водные пространства одной крови? Если я утону, разве он не отнесет меня домой? Разве его течения не отнесут мои кости туда, где они должны быть? Я размышляю о том, что лежит в глубине, и по мне холодной полосой пробегает страх. Волны все накатывают, но потом деревянный поручень, к которому я привязан, снова выскакивает на поверхность, увлекая меня за собой. Мои связанные руки поднимают меня ровно настолько, чтобы можно было дышать. Путы держат меня, даже когда у меня самого нет сил держаться. Мой желудок выходит из-под контроля.

И вот я набит до отвала. Мои уши, нос, рот, глаза полны морем. Море – под веками и между ног. Я настолько же море, насколько человек. Я – океан, но океан не хочет меня принимать.

Весьма скоро океан меня выплевывает.

Внизу твердая, острая поверхность. Потом песок и спокойствие. В этом пятачке на возвышенности течение замирает. Меня поглощает черная ночь. И, как и море, эта черная ночь тепла, а я жив. Я могу стоять, вода доходит мне примерно до пояса, поблизости бьются друг о друга обломки корабля и бог знает что еще, заставляя меня громко позвать. «Эй! Есть тут кто-нибудь?» Луна и звезды дают ровно столько света, чтобы я мог разглядеть зазубренные края досок, и мачт, и раздавленных бочек, толстые, обмякшие, неподвижные тела. Я хочу побежать к ним, хочу потребовать отдать их мне, но теперь мои собственные конечности топят меня, толстые и бесполезные. Все, что я могу, – это держать голову и руки над водой благодаря плавучести деревянного поручня. «Есть тут кто-нибудь? Эй! Здесь есть на чем стоять! Риф? Риф! Плывите ко мне, если меня слышите! Есть тут кто-нибудь?»

В моем голосе мало силы. Меня затапливает стыд, забирая себе оставшееся место.

Я никого больше не слышу. Каким образом земля сумела подняться из моря и поймать меня, мне не ведомо. Но вот я стою в море, в ночи, и жду.

Глава 18

Я очнулся и по тому, как солнечный жар забирается мне под кожу, понимаю, что день наступил уже много часов назад. Солнце высоко, не в зените, но достаточно высоко для того, чтобы палить на меня уже много часов. Это чудо, что я не утонул. Я остаюсь в вертикальном положении только благодаря веревкам, которые еще недавно заставляли меня надеяться на скорую смерть. И, очнувшись, я снова спрашиваю себя, зачем прилагаю столько усилий, чтобы заставлять себя дышать.

Я понимаю, что мои дела плохи. Кости горят. Суставы распухли и не сгибаются. Мои глаза, когда я заставляю их открываться, жжет так, словно в них поселилась тысяча крошечных медуз. Вокруг одна вода, и, однако, кожа на моих губах скручивается, как брошенные в огонь щепки. Во рту нет ни капли влаги. Только ком неподвижного языка.

Солнце печет, вода теплая. Но мне холодно и больно. Не знаю, насколько я могу двигаться или издавать звуки. Возможно, будет не так мучительно, если я перестану вбирать воздух в свои нежные легкие. Это было бы все равно как уснуть. Я мог бы сделать это. Но, гм, нет. Легкие хотят воздуха, он сладок, даже если его больно вдыхать. И мне все равно пришлось бы сражаться со своими путами, чтобы уйти под воду.