Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина

Так я был единственным?

– Шторм с приливом могли занести их куда угодно. Здесь вокруг ничего нет, просто маленькая бухта в скалах. Может, другие добрались до города.

Я упал обратно на кровать, измученный принятием пищи и говорением.

– Отдыхай-ка лучше.

Мне удалось пробормотать благодарность, прежде чем снова уйти в пустоту.

Мне повезло, я это понимал. Не только в том, что эта семья нашла меня до того, как я утонул, но в том, что они поддерживали во мне жизнь и предоставили мне драгоценную кровать и время, необходимое мне, чтобы поправиться. Роберт ловил рыбу и ремонтировал дом; Ребека шила и кричала на многочисленных детей, попадавшихся ей под метлу. Половина из них даже не были ее собственными, а соседскими – их родители по-прежнему работали в поле. Их приводили к ней каждый день, потому что она была одной из немногих, кому удавалось жить за счет моря и того, что давала земля. Улова Роберта хватало для семьи и для рынка, куда он каждый день брал старших сыновей. Им повезло больше, чем большинству, им не приходилось платить землевладельцу за свой участок и не приходилось работать в рабстве.

– Я отказался.

– Ты всегда был упрямцем.

– Ну, теперь-то ты не против, верно?

– В первые годы мы чуть не умерли от голода.

– Но не умерли же.

– Сейчас наших старших к рыбе и притронуться не заставишь.

– Мы долго ничего больше не ели. Мне никогда особо не нравилось работать в поле, а вот в океане кажется, что я могу по нему на цыпочках пройти и заставить рыбу танцевать у меня на кончиках пальцев.

– Это ты точно можешь, Роберт.

– Нашли это место. Просто пятачок, на который в те времена никто и внимания не обращал. Здесь ничего не вырастишь. Трудно уходить и возвращаться, если не разбираешься в приливах. Вот мы и построили здесь дом.

– Никто больше этим пятачком не владеет, а если и владеет, то он этого еще не понял, как и того, что мы должны ему арендную плату.

– Это всего лишь пляж. Все может в любую минуту смыть.

– Но это наш пляж. И обломки будут нашими обломками, даже если малышне придется вцепиться в них клешнями, как крабам после шторма.

– Мы все просто крабы во время шторма, верно, Эми?

– Я – так точно.

– Мы не могли больше так жить, верно, Ребека?

– Верно, Роберт. Больше не могли.

– Первые двое у нас родились рабами. Хорошо, что мы оба выносливые и держимся тихо, и умеем выходить сухими из воды.

– Нужно быть сильным, но не слишком, а то тебя возьмут на заметку.

– Настолько сильным, чтобы выжить.

– Хотя, если бы все не изменилось, может, нас здесь сейчас бы и не было.

– Гм-м-м. Думаю, я бы помер от одного вида очередного поля.

– Гм-м-м.

Мне нравился звук голосов Роберта и Ребеки, их музыка. Это был второй звук, который притягивал меня на этих островах после океанского рева, который в равной мере бранил меня и убаюкивал. Их песня была как бальзам на мою избитую душу, нежное rongoa, лекарство. Но даже не говоря об этом вслух, они рассказывали мне об избиениях, вынесенных в дни, предшествовавшие их свободе. Я слышал это в их голосах, даже если теперь это было просто пустым пространством, необитаемым местом, где прошла прежняя жизнь, тем, что они пытались вычеркнуть из памяти. Мои ночные кошмары были ничем по сравнению с ужасом, который они сдерживали силой воли и упрямой верой в сквоттерское право. Я рассказал им то, что рассказал мне Итан, что он показал мне на своей спине.

– Не знаю, почему они этого не признают, большинство из них, – сказал Роберт, когда мы склонились над его сетями, которые я трясущимися руками пытался помогать ему чинить. – Они не признают нас, не признают, что мы – это они сами, не признают, что то, что они делают с нами, они делают с самими собой. Так даже в их Библии сказано. И они все равно не признают.

Но разговор об Итане воскресил его в моей памяти, а я и помыслить не мог, где он мог быть, что могло с ним случиться.

Роберт и Ребека были вежливы и снисходительны со мной, странным обломком кораблекрушения, и в ответ я предложил им рассказы обо всем, что мог воскресить в памяти про свою родину и великий северный город белых, где у каждого из их бывших хозяев был родительский дом и семья, состояние и доброе купеческое имя. Моим друзьям было легче выносить тяжесть и ненадежность своей теперешней жизни, чем долгие часы работы на какого-нибудь плантатора. Они сказали мне, что никто не заставит их детей работать в поле, чего бы им это ни стоило. Мне было покойно наблюдать за ритмичным течением их жизни, как дети забегают в дом и выбегают наружу, круглыми глазами глядя на оборванного незнакомца на одной из их кроватей. Вскоре они осмелели и принялись перелезать через меня, если игра этого требовала. В конце концов мои ноги обрели устойчивость, и я снова стал думать о других вещах. О доме. Не о Лондоне. Я больше не знал, что думать об этом городе, не знал, что он для меня значил. Но о доме. Как же я тосковал по тому, чего у меня никогда не было. Мой собственный дом. Место, которое просто принадлежало бы мне. Место, где можно отдохнуть. И может быть, завести семью.

На шестой день после моего пробуждения на берег начало выносить тела. Уже несколько дней над морем нависали тучи, и коль скоро ветры и течения были не в духе, Роберт в то утро остался дома и обнаружил в сетях утопленников вместо рыбы. Я еще недостаточно окреп, чтобы далеко ходить, но тела продолжало выносить целых три дня, по одному или по два за раз. В последний день из своеобразного чувства долга я спустился к берегу поприветствовать своих собратьев. Не следовало мне этого делать. Там был Итан, посеревший и посиневший, и раздутый, в целости остались лишь половина его лица и одна рука, но я был уверен, что это был он. Такой сильный мужчина. Без сомнения, погиб при попытке спасти корабль. А я вот выжил. Koretake выжил. Я боролся со рвотой и спотыкался, пытаясь помочь Роберту похоронить его, пока он не велел мне вернуться в дом. Помощи от меня не было никакой. Я начинал к этому привыкать. Но Итан заслуживал лучшего. Он был лучше. Это его должно было выбросить на берег живым. Я был всего лишь пустой чашей для милостыни, ошметком водорослей на корабельном днище. Я осознавал это всем своим существом, пока шел обратно в дом. Мне потребовалось много времени, чтобы преодолеть это короткое расстояние, глядя на лазурный горизонт.

Я не знал, чем был для меня Итан, я не знал, кем он мог бы для меня стать, но его присутствие в мире было таким неистовым, таким значительным, таким великолепным. Таким красивым. Без него мой мир стал намного меньше.

Как только я почувствовал, что готов, я сказал семье, что мне пора в путь. Мне нечего было им предложить, я ничем не мог отплатить им. Лучшее, что я мог сделать, – это избавить их от себя, чтобы больше не быть обузой.

– Оставайся сколько захочешь, – сказала Ребека, пытаясь изобразить безразличие, хотя ее глаза были такими суровыми, что я понял, что в них пряталась нежность.

– Ты вовсе не обуза, – сказал Роберт, и мальчишки принялись бегать вокруг меня, пока девочки украшали меня гирляндами из кокосовых листьев.

Но они знали не хуже меня, что для меня, застрявшего между мирами, на острове места не было. И несмотря на их протесты, у них хватало ртов, которые нужно было кормить. В конце недели я должен был пойти с Робертом на рынок, а оттуда отправиться в Бриджтаун.

– Там ты найдешь корабль, – сказал он, – и толпу первых помощников в поисках юнги. Но помни, с ними нужно держать ухо востро. Будь осторожен. Будь внимателен. К нам в порты какая только нечисть не стекается. Это жопа мира, и сквозь нее льется поток дерьма. – Ребека издала свой обычный звук согласия, напевая сквозь сомкнутые губы, и в этом звуке было все, что она хотела мне сказать, и многое другое. Она уже считала меня ребенком из своего бездомного выводка. Это можно было сказать просто по тому, как напевно тек ее голос. Потом она вернулась к своей работе, ворча на детей, попадавшихся ей под руку. Я больше не был ребенком, и никакое желание не могло бы сделать Ребеку моей матерью.