Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Вспомнив правило Красного номер два, на утренней поверке Ося попросила разрешения обратиться и спросила, не могут ли им выдать брезентовые штаны и рукавицы или хотя бы только рукавицы. «Сумасшедшая», – отчётливо прошептала сзади Наташа.

Начальник лагпункта, высокий усатый рябой человек, чем-то похожий на Сталина и явно это сходство подчёркивавший, спросил:

– А крем-брюле не хочешь?

Охранники загоготали, начальник ушёл.

Через два дня Ося не вышла на утренний развод на работу. Нарядчик пришёл за ней в барак, привёл к начальнику лагпункта.

– А, это ты, – сказал он. – Всё воду мутишь? В карцер захотела?

– Уж лучше в карцер, – сказала Ося. – Быстрее всё кончится. А вот вам несладко придётся, когда люди начнут десятками умирать от заражения крови.

– Смелая, – протянул начальник, оценивающе оглядев Осю с ног до головы. – Ладно, иди, будут тебе рукавицы.

Вечером в барак пришёл нарядчик, спросил:

– Шить умеет кто?

– Я! – быстро отозвалась Танька Парфёнова. – А что шить надо?

– Да брезент вам привезли, куклам набалованным, – ответил нарядчик. – Рукавицы шить.

– Если бы у меня была шляпа, – сказала Осе самая старая обитательница барака, Елизавета Алексеевна, бывшая графиня, бывшая бестужевка [51], бывшая учительница музыки, – я бы непременно её перед вами сняла.

Через три недели поздно вечером охранник вызвал Осю из барака, привёл её в кабинет начальника лагпункта и вышел, плотно затворив дверь.

– Ну, здравствуй, – сказал ей начальник, и Ося поняла, что он пьян, пьян в дымину, в лоскуты, в стельку. – Есть хочешь? Ешь.

Он указал широким жестом на стол, на котором рядом с пустой бутылкой водки лежала крупно нарезанная буханка хлеба и стояла неровно открытая ножом, точно распоротая, банка консервов.

Ося осторожно присела к столу, пытаясь выиграть время, сообразить, как вести себя.

– Смелая ты, – сказал начальник. – Я люблю смелых. Надоели холуи.

Ося молчала.

– Ешь! – приказал начальник, и Ося осторожно отломила кусочек хлеба.

– Чё ломаешь, всё бери, – сказал он. – Для тебя не жалко. Я тебе знаешь какую жизнь устрою? В мехах ходишь будешь.

– У меня муж есть, – решившись, сказала Ося.

– И что? – отмахнулся он. – Муж где? А я тут.

– Я не хочу его обманывать.

– Как обманывать? – тупо переспросил он. – Зачем обманывать?

– Ну как же, – терпеливо объяснила Ося. – Ведь если мы с вами сойдёмся, то это обман.

Он захохотал и смеялся так долго, что Осе сделалось не по себе. Отсмеявшись, он достал из-под стола новую бутылку водки, зубами сорвал крышку, отхлебнул и спросил:

– Ты чё, не хочешь, что ли?

– Я не могу, – тихо сказала Ося. – У меня муж есть.

– Ну так сделаем, что не будет, – сказал он с пьяной угрозой.

– Я всё равно не смогу. Я люблю своего мужа, – через силу выговорила Ося.

Он ещё раз глотнул из бутылки, встал, покачнулся, ухватился за край стола, крикнул:

– Ну и пошла на…

Ося выскользнула из комнаты, спустилась с крыльца, прислонилась к стене, переводя дух, пересиливая подступившую тошноту. Охранник, поджидавший снаружи, сказал: «Вот дура баба», – и повёл её обратно в барак.

Спустя два дня Осю перевели в болотную бригаду. Работа на болотах считалась самой тяжёлой, обычно мужской: нужно было снимать с поверхности полуметровый растительный слой, тяжеленный, насквозь пропитанный гнилой водой. Слой лопатами разбивали на куски и на носилках относили в сторону. Когда весь слой был снят, устанавливали насос и начинали осушать. Работали по колено в воде, и долго на болотах не выдерживал никто.

– Что случилось? Почему? – накинулась с расспросами Наташа, когда полуживая Ося свалилась вечером на нары, не в силах даже доковылять до столовой.

Ося рассказала.

– Что, совсем не можешь? – шёпотом спросила Наташа.

– А ты бы смогла?

Наташа заплакала, спросила сквозь слёзы:

– Что же теперь будет?

– Одно из двух, – устало сказала Ося. – Или ранняя зима, и тогда я выживу. Или поздняя зима, и тогда нет.

– Закоси под больную, – предложила Танька.

– Ещё пара дней, и притворяться не надо будет, – вздохнула Ося. – Но он мстительный, не позволит мне в лазарете отлёживаться.

Через месяц работы на болотах в Осиной бригаде двое умерли, четверо лежали в лазарете, одна повесилась. Ося держалась из последних сил – из злости, из упрямого желания доказать начальнику лагпункта, что можно жить и без его покровительства. Спасла её Октябрьская революция, очередная, двадцать первая годовщина. Начальник КВЧ, бесцветный, но лощёный человек, всегда подтянутый, всегда, даже в грязь и дожди, в начищенных до блеска сапогах и отглаженной форме, вызвал её к себе, уточнил, заглянув в лежащее на столе Осино личное дело:

– Вы профессиональный художник?

Ося кивнула, болота измотали её так, что ни на разговоры, ни на страх не оставалось сил.

– Мне необходим свежий агитационный материал к Седьмому ноября.

– Боюсь, что не смогу вам помочь, – сказала Ося, показав ему распухшие, в кровавых ссадинах руки.

– Где вы работаете? – удивился он.

– На болотах.

– Почему?

Ося замялась, не зная, как объяснить, он посмотрел внимательно, сказал:

– С завтрашнего дня вы поступаете в моё личное распоряжение. Жду вас у себя ровно в восемь утра. На развод можете не выходить, я распоряжусь.

К Седьмому ноября Таньке прислали посылку, а Осе за ударный труд по производству агитплакатов выдали целых три стахановских пирожка. По случаю праздника заключённых вернули с работы засветло, выступил с речью начальник лагпункта, затем – начальник КВЧ, и всех распустили по баракам. Ося, Наташа и Танька забрались на нары, разложили на чистом полотенце, тоже пришедшем в посылке, свою нехитрую снедь.

– У меня соседка такие пироги пекла, – вспомнила Наташа, разломив пирожок и разглядывая тёмное, плохо пропечённое тесто, начинённое дурно пахнувшей кислой капустой, – пальчики оближешь. Жалела нас с сестрой, каждые праздники нам целую миску приносила. И мы вдвоём всё за раз съедали, представляете, девочки?

Она вдруг заплакала, отвернулась, Ося погладила её по плечу.

– Я всё-таки думала, что напишет, – сквозь слёзы сказала Наташа. – Думала, хоть с праздником поздравит.

– Ты ж сама сказала, что так лучше, – напомнила Танька. – От меня вон тоже брательник отрёкся, даже речь на собрании держал, мол, отрекаюсь, виноват, что просмотрел, мне маманя на свиданке рассказала. Но я же знаю, это он со страху. У него дети, трое, мал мала, посадят его, как жена жить будет? А так, разве ж он верит? Да никто не верит, у нас на фабрике, как начали забирать, так все гадают, кому завтра не повезёт.

– А она поверила, – всхлипнула Наташа. – Сестра моя – поверила.

– Малая ещё, – уверенно сказала Танька. – Своей головы нет.

– С другой стороны, – сказала Наташа, – значит, я её правильно воспитала, если она от меня отказывается, потому что верит. Я ей ещё в пять лет объяснила, что в нашей стране сирот не бывает, Родина – для всех мать.

– Ты ещё скажи, Сталин – для всех отец, – не удержалась Ося. – Как ты можешь? Как можно любить страну, которая разлучила вас ни за что, за опечатку?

– Не страна нас разлучила, – возразила Наташа, – а следователь. Следователь – это ещё не вся страна.

– Верно. Сажал тебя следователь, а вся страна была в это время так занята рукоплесканиями отцу народов, что даже не заметила, как тебя, меня и ещё многие тысячи посадили ни за что.

– Всё, хорош, – велела Танька. – А то опять поссоритесь. Давайте лучше по пирожку съедим да кипяточку выпьем за то, чтобы маманя почаще мне посылочки слала, чтобы поскорее несчастья наши кончились и чтобы вышли мы отсюда, как и вошли, молодые да красивые.