Горький вкус любви - Аддония Сулейман

Я отодвинулся от Фьоры и закрыл лицо ладонями.

— Насер, что с тобой? — спросила Фьора.

Я невнятно промычал что-то, не поднимая головы.

Она прилегла рядом, прижалась головой к моему бедру, пытаясь заглянуть мне в глаза снизу. Наши глаза встретились, и она подмигнула мне. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее. Перебирая пальцами прядь ее волос, я прошептал:

— Просто я задумался о нашем будущем. Как здорово будет, если ты и вправду станешь замечательным фотографом, а я…

— Хабиби, давай не будем говорить об этом, — попросила она, садясь на кровати.

— Почему? Ты же сама дала мне этот альбом. Я подумал, ты хочешь, чтобы…

— Я только хотела показать тебе, о чем я мечтала в прошлом.

— В прошлом? Тебе же всего девятнадцать лет, а ты произнесла это так, будто уже похоронила свою мечту.

— Хабиби, я чувствую себя так, будто сама похоронена заживо, а не только моя мечта. А теперь позволь, я почитаю, а ты смотри снимки.

Я замолчал, но, продолжая листать альбом, распалялся всё сильнее. Фотографии, которые всего минуту назад доставляли мне столько приятных ощущений, теперь вызывали во мне только зависть. Я смотрел на фамилию фотографа и думал: если эта женщина смогла, то почему моя хабибати не сможет? В конце концов я отложил книгу — мне не нужны лишние напоминания о погибшей мечте.

Я обвел взглядом полки, заставленные книгами со всех концов света. Книги давали Фьоре, как и мне, возможность жить жизнью других людей. Оба мы вдыхали и впитывали то, что написано в дальних странах. Наше существование, наши мечты, наш образ мыслей — всё это сформировалось в другом мире. Почему мы здесь? Мне казалось, что полки склоняются надо мной, хотят изгнать нас с Фьорой из комнаты, словно говоря, что настоящая жизнь идет не внутри, а вне стен. Книги как будто готовы были взмахнуть обложками, как крыльями, и унести нас туда, где мы хотим оказаться, туда, где мы сможем быть вместе и осуществить свои мечты.

Фьора шевельнулась на кровати, и моя абайя упала на пол. Я поднял ее, думая: «О Аллах, я должен носить женскую одежду и прятаться от всех, и это лишь для того, чтобы увидеть лицо возлюбленной, чтобы прикоснуться к ней всего одним пальцем. Лаская ее грудь, я должен выбирать время, когда ее отец уходит в мечеть или в кафе. Даже стоны моей любимой должны подчиняться расписанию мира мужчин».

Я был разгневан до глубины души. Я хотел сорвать плотные занавеси с окон и распахнуть рамы; потом я бы раздел Фьору и стал целовать ее всю, и мы занялись бы любовью свободно, перед открытым окном, чтобы весь мир слышал наши сладострастные крики. Пусть все мужчины Джидды знают, что моя женщина обладает голосом, она не немая.

Я вновь взялся за книгу и попытался прочесть предисловие, но, как бы я ни старался утихомирить разбушевавшиеся мысли и чувства, они моментально возвращались с новой силой. Фьора же полностью погрузилась в «Сезон паломничества на север». Она еще не готова была взглянуть в лицо реальности.

В этом и заключается наша трагедия, размышлял я в ярости. Когда Фьора выходит на улицу, ее красота прячется под слоями ткани, а дома стены надежно скрывают от мира ее ум и знания. Все наши лучшие качества мы должны таить в себе.

Я знал, что мы с Фьорой одни: немногим ранее ее отец сказал из коридора, что они с матерью уходят в торговый центр. Поэтому во весь голос я выкрикнул:

— В чем смысл твоей жизни?

— Что? — подняла голову Фьора. Она выпрямилась и посмотрела на меня вопросительно.

Я отвернулся молча и лишь немного погодя пробормотал:

— Извини.

Она встала и тихо сказала:

— Я думаю, тебе лучше уйти. Мне нужно побыть одной. — Она подошла к окну и отдернула занавеску, впуская в комнату дневной свет.

— Почему? — спросил я. — Я же извинился. У меня просто вырвалось… Я не подумал…

— Я неважно себя чувствую.

— А я хочу быть с тобой. И не хочу никуда уходить, — твердо заявил я. — Почему тебя так расстроили мои слова?

— Иногда ты бываешь таким наивным, — ответила она. Ее голос был спокоен, но в нем звучали незнакомые мне нотки — неприязненные. — Прошу тебя, собирайся и уходи.

Но я не сдавался.

— В чем я наивен, по-твоему?

Не говоря ни слова, она покачала головой, имея в виду, очевидно, что я всё равно не пойму ее. На миг я решил, что ну и ладно, уйду, оставлю ее в замкнутом мирке спальни. Однако это была лишь мимолетная слабость — я не хотел терять Фьору.

— А обо мне ты подумала? — выпалил я. Честно говоря, я не знал, насколько ей важен этот вопрос, но всё равно задал его и не ждал ответа, а продолжал горячо: — Я устал жить в этой стране. Я устал, потому что чувствую себя здесь как в тюрьме. Мы все здесь как в тюрьме. А ты, Фьора? Ты разве не устала?

Молчание. Я посмотрел на девушку, стоящую у окна. Ее взгляд был направлен на улицу, она хмурила лоб, и от этого выражение лица у нее было забавное, как у старательной ученицы, не знающей правильного ответа.

Несколько минут мы оба молчали и не двигались. Наконец она отошла от окна и встала у стола, напротив кровати. Впервые со времени нашей первой встречи между нами возникла напряженность. Не слишком ли далеко я зашел со своими вопросами? Должно быть, я ошибался, когда думал, что мы с Фьорой можем говорить на любые темы. Может, некоторые вопросы она предпочитала не обсуждать вслух. Может, нужно было послушаться, когда она попросила, чтобы я ушел.

Но вместо того чтобы одеться и уйти, я, удивляя сам себя, сел на кровать и произнес спокойно и четко:

— Фьора, я должен знать, что ты думаешь. В конце концов, ведь это не случайно, что мы с тобой встретились, хотя до этого шли по жизни разными дорогами. Теперь, когда мы сумели найти друг друга и придумали способ быть вместе, нам не следует скрывать друг от друга свои мысли. Я должен знать, что ты думаешь. Я люблю тебя, мне важно в тебе всё, каждая мысль.

Она смотрела на меня пронзительным взглядом. Не нарушая молчания, она села за стол. Я не обращал внимания на ее откровенное нежелание пойти мне навстречу и продолжал настаивать:

— Ты должна поговорить со мной. Объясни, в чем дело.

И снова ничего.

Ее упорное молчание убедило меня в том, что в самом деле пора уходить. Я поднялся с тяжелым сердцем. Фьора следила за мной взглядом, но лицо ее оставалось бесстрастным. Ее изогнутые ресницы, неподвижные, не выдали ни намека на грусть, которая, я знал, поселилась сейчас в ее душе. Ее губы не изогнулись горестно перед разлукой, и гордые плечи не поникли — Фьора сидела прямая как струнка.

В отчаянии я замотал головой.

— Да что с тобой, Фьора? Или ты не умеешь плакать?

— А что дадут мне слезы? — холодно произнесла она. — Я уже столько слез выплакала, что странно, как сама в них не утонула. Плачем ничего не изменишь.

Мне оставалось лишь снова покачать головой. Если бы только я сумел донести до нее, что она для меня значит. Проживи я до тысячи лет — всё равно не нашел бы подобной девушки. Она стала единственным человеком на земле, который придавал мне мужества, без которого я не смог бы жить так, как живу. Ее записки вливали в меня силу, капля за каплей.

Я решил спровоцировать ее — так же, как она спровоцировала меня.

— Ты уже достаточно долго молчала, — сказал я. — На улицах у тебя никогда не было права голоса, но теперь ты и в стенах квартиры превращаешься в тень. Зачем?

Внезапно ее глаза заблестели, но она была слишком упряма, чтобы пролить хотя бы одну слезу. И больше никакой реакции не последовало. Я подошел к стулу, на котором она сидела, и попытался взять ее за руку.

И вот настал момент, когда Фьора не могла больше хранить молчание. Она вскочила и крикнула мне:

— Так ты хочешь освободить меня? Хочешь открыть клетку и выпустить меня на свободу, как канарейку?

— Нет. Я хочу, чтобы ты вышла на улицу, потому что без тебя улицы бесцветны. Потому что мои дни не имеют без тебя смысла. Раз уж ты заговорила об освобождении, позволь и мне сказать то, что я думаю. Всё, что в этом мире приносит мне счастье, связано только с тобой. Поэтому — да, моя дорогая, ведь твоя свобода — это и моя свобода.