Андрей Рубанов - Хлорофилия
Варвара, неприятно скривившись, толкнула его в грудь.
—Смотрите, какой! Поборник морали! А ты? Сколько лет ты сам жрал эту дрянь? Десять? Пятнадцать? Сколько денег спустил на нее? Сколько тысяч таблеток проглотил? Кто ты такой, чтобы сейчас упрекать меня?
—Я? – спросил Савелий. – Кто я такой? Я – мужчина. Мужчины всегда травят себя всяким дерьмом. Они без этого не могут. Так было всегда. Водка. Наркотики. Мякоть стебля. Не путай одно и другое. Не сравнивай себя и меня. Мужчина не умеет без допинга. Какая-то отрава всегда нужна…
—Зачем? – с презрением осведомилась Варвара.
—Не знаю. Но так было, и так будет. Если не мякоть, то водка. А ты – женщина, чистое существо, зачем тебе допинг?
Он вдруг обессилел. Стул оказался очень кстати.
—Ты, – почти прошептала Варвара, – не хуже меня знаешь, что траву жрут все. Ты. Я. Маша. Ее «друг»… – Савелий сделал протестующий жест, но жена повысила голос: – Все! Кто-то – постоянно. Кто-то – время от времени. Кто-то врет, что не жрет, а сам жрет больше остальных. Кто-то просто молчит. И жрет тихо, ни с кем ничего не обсуждая. Делая вид, что он чистый. Таких большинство… Все сосут воду, все ругаются из-за солнца… Никто не виноват, Савелий.
—Всегда кто-то виноват! – крикнул Герц, опять вскакивая и сжимая кулаки. – Я виноват! Ты виновата! Все виноваты!
—Ее жрет вся Москва. Уже сорок лет.
—Не вся, – горячо сказал Савелий. – Гарри Годунов не жрет. Раньше жрал, потом перестал. И Гоша Деготь не жрал… И доктор Смирнов. Они смогли, а мы – нет.
—И где теперь твой Гоша?
—Не знаю. Но Годунов…
—Годунов, – отчеканила Варвара, – подзаборная пьянь. Лучше жрать траву, чем быть таким, как Годунов.
—Вот, значит, как, – сказал Савелий.
—Да. Так. Лучше рожать зеленых человечков, чем вообще никого не рожать.
—Человечков? – переспросил Савелий, глядя в лицо жене. – А с чего ты взяла, что родишь человечка? Ты родишь растение. Маленький стебелек. Как только перережут пуповину, новорожденный забудет о твоем существовании…
Глаза Варвары стали злыми.
—Мне все равно. Стебелек, растение, кто угодно. Это мой ребенок. Какой он родится – такой он и будет.
—Наш, – негромко произнес Герц.
—Что?
—Наш ребенок.
—Наконец ты это сказал.
—А ты думала, не скажу?
—Я не думала. Я боялась.
—Не бойся. Ты и он – это все, что у меня есть.
—Но ты тоже боишься. Я вижу.
—Как только он родится, у нас его отберут.
—Я не отдам.
—Они объявят, что он опасен.
—Мне все равно.
—Они скажут, что он – мутант!
– Пусть говорят, что хотят. Я не отдам его. Я сделаю все. Сама стану мутантом. Растением. Травой, мхом, лишайником – мне все равно.
Она произносила фразы столь спокойно, что Савелий устыдился своей недавней истерики, своего отчаяния, своих дрожащих коленей. Его мучила жажда, но ощущение пересохшей гортани сейчас казалось ему отвратительным. Вода требовалась не самому Савелию Герцу, но растению, пустившему корни внутри Савелия Герца. Пить хотела его часть, уже не желающая быть человеком.
Человеком быть сложно, от этого устаешь.
—Может быть, все обойдется, – неуверенно произнес он. – Сколько дураков жрут седьмую возгонку? Полмиллиона? Миллион? А зеленых детей – всего несколько сотен. Значит, они родятся не от каждого, кто ест очищенный концентрат. У нас есть шанс. Мы не заслужили…
—Перестань, – одернула его Варвара. – Теперь это не важно. Нам надо успокоиться…
—Согласен! – с энтузиазмом воскликнул Герц, хорошо понимая, что не сможет успокоиться. – И вообще, мы слишком мало знаем. Незачем спешить с выводами, правда? Я должен опять поехать к этому доктору. И все выяснить. Он работает не один. И вообще, он слишком необычный человек. Тут что-то не так. – Савелий вскочил со стула и заходил по спальне. Вдруг остановился. – Да! Что-то не так. Китайцы прекращают платить, люди исчезают без следа, родятся зеленые дети – слишком много всего! Так не бывает. Может, мы с тобой сходим с ума? Или нет – я один схожу с ума?
– Мы все давно сошли с ума. Иди сюда. Сядь рядом. Тебе надо поспать.
Савелий рассмеялся:
– Спать? Ты с ума сошла. Я не смогу заснуть. Я их видел. Они маленькие. Живые. И зеленые…
Он выбежал на балкон. Вытер слезы. В лицо ударил осенний ветер. Радужная сфера с рекламой воды «Байкал» дрейфовала с севера на юг, задевая облака. Савелий зажмурился. Даже взрослому, пятидесятилетнему, начинающему черстветь мужчине иногда хочется закрыть глаза, потом открыть – и обнаружить, что все изменилось к лучшему, само собой, волшебным образом.
Он разлепил веки. Нет. Черно-зеленые стебли никуда не делись. Мир был виден, как будто сквозь расческу. Сейчас Герцу стало ясно, что этот мир доживает считанные часы. Этот вот желто-серебристо-лиловый, пестрый, расцвеченный улыбками, до блеска отполированный, готовый обеспечить всем желающим бесконечное количество психологического комфорта. Этому благодушному, упорядоченному, невыносимо безопасному, всеядному, до мелочей продуманному, устроенному ловко и просто – скоро придет конец.
Сверху сочилась музыка, классическое диско. Кто-то что-то праздновал. Конец празднику, подумал Герц. Ведь если вокруг только радость в чистом виде – это праздник, правильно? Еще вчера мы полагали, что праздник – наше повседневное обыкновенное состояние. Жаловались друг другу на рутину, проблемы, недостаток времени, недостаток денег, недостаток сил. А еще на недостаточно удобную одежду, недостаточно понятливое окружение, недостаточно красивых жен и недостаточно просторное жилье. Теперь оказалось, что вчерашняя жизнь, со всеми ее недостатками, была подарком судьбы. Белой полосой. Сегодня праздник кончился, вчерашние проблемы смешны, вчерашние заботы достойны в лучшем случае кривой грустной усмешки. Бархатное вчера сменилось шершавым сегодня.
Странно. Это можно понять умом, но нельзя понять сердцем. Ведь мы не были глупцами, не жили одним днем. Мы работали. Прилагали усилия. Думали о себе как о дальновидных и умных существах. Мы были убеждены, что наше завтра в любом случае комфортабельнее нашего сегодня, – а иначе зачем мы тогда прилагаем усилия? Затем, чтобы завтра было чище, легче, спокойнее. Мы создавали. Мы уставали. Мы пытались подстелить соломку. И вот результат: кубарем летим с высоты, мимо соломки, мимо всего. Прогнозы ошибочны, расчеты неверны. Вчера мы были сверхчеловеками, сегодня завидуем насекомым.
Мы сотни раз поднимались вверх и столько же раз скользили вниз. Всякий раз, поднимаясь к свету, мы клялись себе, что это навсегда. Что войны, голод и нужда навсегда остались за спиной.
