Елена Колядина - Кто стрелял в президента
— Нас никакие американские недоразвитые отростки не беспокоили, у нас вообще — девочка, — взвился Геннадий Павлович. — У нас было косоглазие!
— У вас, извините, был букет болезней! Мы вам его уменьшили. И вместо благодарности вы доктора высшей категории убить грозились?
— Теперь жалею, что не убил. Чтоб он других детей не покалечил.
— Василь Петрович дохтор не худой, — встряла санитарка. — В рот не берет! Разве только на день медика приложится.
— Кузьминична, помолчите, — приказала врач. — А девочек мы через недельку еще раз прооперируем. Правда, девочки?
Люба и Оля переглянулись и дружно заплакали в голос.
— Я не хочу-у! — хором вопили они.
Через десять дней Надежда Клавдиевна пробралась в отделение, чтобы помыть Любе волосы. Когда Люба уже сидела на кровати с замотанной в вафельное полотенце головой, в палату вошла санитарка с огромной рыжей клизмой.
Люба скатилась на пол и забилась под кровать. Санитарка принялась вытаскивать ее из-под кровати, тягая за тощую ногу. Люба рыдала и держалась за ножки. Надежда Клавдиевна со слезами упала на четвереньки и принялась умолять:
— Доченька, миленькая, надо! Потерпи! Папа тебе гармошку купит.
— Не хочу гармошку!
Санитарка рывком опрокинула кроватку и воткнула Любе клизму.
— Что вы творите, ей же больно! — завопила Надежда Клавдиевна.
— Уйдите, мамаша, не мешайте работать.
Надежда Клавдиевна ринулась в ординаторскую:
— Что хотите со мной делайте, я останусь с ребенком на ночь!
Врач нахмурилась. Молча перелистала чью-то карточку.
— Хорошо, оставайтесь. Только на одну ночь.
Утром медсестра написала Любе йодом вдоль руки от локтя до ладони: Зефирова.
— Чтоб твой батька, не жаловался, что ребенка перепутали.
А через неделю Люба с восторгом смотрела на себя в зеркало большими серо — зелеными глазами.
— Красавица моя! — сказал Геннадий Павлович.
И вытащил из шкафа новую маленькую гармонь.
Традиция задабривать дочь подарками после каждого контакта с медициной, держалась до того дня, когда Любе исполнилось шестнадцать лет. В день своего совершеннолетия Люба наотрез отказалась ехать к очередному целителю: хватит, все это бессмысленно, я буду жить такой, какой родилась. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович виновато переглянулись. Собственно, лишь чувство вины перед Любой и заставляло их ездить по стране к целителям, травникам, костоправам и пасторам. Бессчетное количество раз Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович вносили Любу на руках в деревенские избы, в кельи монастырей, в битком набитые концертные залы телепатов и биоэнергетиков. В доме Зефировых на столах, подоконниках и полках не было места от заряженных вещей и талисманов: к ногам Любы прикладывали то коровье масло, «намоленное» бабкой, то тряпку, заговоренную дедом-отшельником. Уповали Зефировы и на официальную медицину: Любе подрезали сухожилия, на месяцы заковывали в корсет. Но решение прекратить изнуряющие силы и кошелек Зефировых поездки Люба приняла после визита в Петербург к заокеанскому пастору.
Пастор принимал в комнате огромной коммунальной квартиры, запутанной, как тяжба о разделе имущества. Он долго читал на иностранном языке отрывки из некой внушительной книги. А потом рывком, так что Надежда Клавдиевна вздрогнула, сдернул Любу с коляски и истово закричал на ломаном русском:
— Идьи, девоч-чка! Ты можешь ходить!
Люба зашаталась и рухнула на пахнущего дезодорантом пастора, увлекая его за собой на истертый паркетный пол. Лежа на священнослужителе, Люба и приняла решение прекратить попытки стать такой, как все.
Эту историю Люба почему-то вспомнила сейчас, когда лежала рядом с Николаем. Он рассеянно выслушал Любу, издал вежливые смешки, помолчал и, наконец, осторожно задал вопрос, ради которого, собственно, и лежал в этой вонючей комнате на омерзительной кровати:
— Слушай, все хотел тебя спросить.
— О чем?
— Как тебе царь наш показался?
Люба недоуменно повращала глазами по серому потолку.
— Мне?
— Ну! Ты же его видела в Кремле?
Люба вспомнила программу «Время».
— Видела, конечно.
— И как тебе впечатление? С бизнесом порядок будет, в конце концов?
— С бизнесом — да, — почему-то твердо сказал Люба.
Николай с облегчением вздохнул.
В силу ограниченности движения и скромного достатка семьи Зефировых, Люба часто смотрела государственное телевидение, что отразилось на ее мышлении в части политики федеральных властей. Но, собравшись с мыслями, Люба, хоть и наивными словами, высказала свое упрямое девичье мнение:
— Все вокруг власти так лебезят. В рот смотрят. За критику благодарят. Не хотят ничего неприятного сообщать, вдруг, думают, гонца с плохой новостью казнят. Послушаешь: пенсии растут, урожай небывалый, очередной кризис преодолели, тишь да гладь, экономика на подъеме!
После этого простодушного политического анализа она примолкла.
— Эх! — расстроился Николай. — Так я и думал. До чего ж страна холуйская! Каждый только о своей заднице думает. Хоть бы кто за столом осмелился в глаза про бардак сказать! Газетки, небось, подкладывают какие нужно, в одном экземпляре, аналитику сраную, липовые опросы населения.
— Ты что? — поразилась Люба, в силу некоторой недоразвитости верившая в телевизионные новости. — Так бывает?
— Ха! — сказал Николай. — Но на вид-то гарант тебе как показался?
— Вроде ничего на вид, — сообщила Люба.
— Ты его еще увидишь? — между прочим спросил Николай.
Люба подумала. Вспомнила, что на кухне у Сталины Ильясовны стоял телевизор.
— Увижу, конечно, — подтвердила она.
— А когда? — осторожно поинтересовался Николай.
— На этой неделе точно.
Глаза у Николая загорелись.
— Любовь!.. — весело сказал он. — Любовь, как же ты удачно на меня свалилась.
Люба затрепетала.
«Тьфу!» — сказала в сердцах коляска.
— А вот чисто теоретически? — рисуя на Любином животе спирали, спросил Николай. — О чем бы ты с царем поговорила?
— Об инвалидах, — мгновенно ответила Люба. — Но не о себе, я ведь просто человек с ограниченными возможностями, а о тех инвалидах, кому гораздо тяжелее меня.
— Это само собой, — согласился Николай. — А еще о чем?
— Наверное, про бездомных, про наркоманов.
— С наркотой бардак, — согласился Николай.
И встал с кровати.
Коляска стыдливо подалась в сторону.
— Столько молодых ребят гибнет от этой заразы, — все более тихим голосом, под конец почти шепотом, произнесла Люба, то робко глядя на Николая, то отводя взгляд.
Он надел джинсы.
«И никакая это не зараза, — вдруг подала из пакета голос утка. — А естественный отбор».
«Кто тебе такую чушь сказал?» — возмутилась Люба.
«Никакая не чушь. Я однажды в больнице разговаривала с уткой, которая ухаживала за кандидатом наук, — обиженно сказала утка. — Она слышала от него, от доцента этого».
«Слышала звон, да не знает где он», — перебила, возмутившись, коляска.
«Все, кто склонен к употреблению наркотиков, вымрут от передозировки, и останется здоровое поколение», — не сдавалась утка.
«Почему тогда все, кто склонен к алкоголю, не вымерли, оставив после себя сплошных трезвенников? — уела Люба утку. — Наоборот, нарожали пьяницы больных детей и пьют себе дальше».
«А я почем знаю? — обиделась утка. — За что купила, за то и продаю».
— Вообще-то я так считаю, — заметил Николай, надевая ботинки, — сдохнет наркоман, так туда ему и дорога. И чем быстрее, тем лучше. Естественный отбор. Поэтому наркоты продавать нужно как можно больше, чтоб все дерьмо передохло. Но — порядок нужен в продаже. А не кто во что горазд.
— Ты думаешь? — неожиданно согласилась Люба податливым голосом.
«Люба! — возмутилась коляска. — Ты чего это потакаешь бесу этому? Где твоя гражданская позиция?»
«Я не хочу, чтобы он меня бросил», — виновато сказала Люба.
«А если он тебе скажет: укради? Или убей?» — настойчиво сохраняла принципиальность коляска.
Люба потерянно молчала.
«Не красит тебя, Люба, такая любовь», — строго сказала коляска.
— Тебе, может, помочь? — спросил Николай Любу.
— Нет, — испуганно отказалась она.
Еще не хватало, чтобы Коля увидел ее беспомощной и некрасивой.
— Я сама все сделаю. Ты только коляску подкати.
— Тогда я пошел? Внизу подожду? Заодно разберусь с этим твоим певцом.
Люба не смогла удержать счастливой улыбки.
— Ты ревнуешь?
— Еще бы! Ладно, жду.
И Николай вышел, довольно посвистывая.
«Люба!» — позвала коляска.
«Ну что тебе?» — неохотно отозвалась Люба, садясь на кровати.
«Сама знаешь — что…»
«Зачем ты меня мучаешь? Права ты. Тысячу раз права! Я не должна была соглашаться с Колей насчет наркоманов».
