Алексей Слаповский - Большая книга перемен
Дорожка свернула к застекленному строению. Длинная оранжерея. Она примыкает к дому, оттуда, наверное, и вход. Нет, во внешнем торце тоже дверь. Но закрыта (Илья, проходя, дернул за ручку).
Немчинов, огибая оранжерею, чтобы вернуться в дом с другой стороны, без любопытства разглядывал через стекло пышные растения. Миновав невысокое дерево с густой кроной, что росло рядом с оранжереей, увидел прямо перед собой, за стеклом, Павла Витальевича и Максима. Павел Витальевич поливал из лейки рассаду в деревянных длинных ящиках, а Максим ходил возле него и размахивал руками. Над ними была открыта форточка. Что-то было странное в поведении братьев. Илья невольно отступил обратно за дерево, потом осторожно отогнул ветку, выглянул. И понял, что показалось странным: братья общались молча. Через форточку слышно даже, как струйки воды из лейки шуршат по листьям и земле, но больше – ни звука. Они почему-то общались жестами, хотя кто тут их мог услышать? Удивляясь себе и мысленно усмехаясь глупому своему шпионскому порыву, Немчинов вытащил из кармана телефон, потыкал кнопки, чтобы найти управление камерой – она никогда ему не была надобна, он вообще недолюбливал все техническое. Ага, вот на дисплее мутно отразилась ближайшая ветка, а теперь поведем выше, нажмем на кнопку записи. Освещенная внутренность оранжереи видна отлично. А вдруг они заметят огонек камеры? Немчинов перевернул телефон – никакого огонька, глазок объектива не светился, только тускло и неприметно поблескивал. И он продолжил снимать.
Максим горячился, что-то предлагал. Павел то ли соглашался, то ли был против – не сразу поймешь. А теперь, наоборот, Павел что-то предлагает, отставив лейку, а Максим протестует. Так они общались довольно долго, у Немчинова затекла рука. Наконец Максим, махнув рукой, пошел к выходу, Павел поставил лейку и закричал, будто у него включили звук:
– Не надо ничего, говорю тебе!
Немчинов отступил, довольно громко хрустнула ветка. Павел повернулся, вглядываясь в окна. Немчинов немедленно упал и пополз вдоль фундамента, а потом, пригибаясь, трусцой побежал подальше от оранжереи.
И, сделав большой крюк, вернулся, первым делом шмыгнул в туалет, где привел себя в порядок, почистился. Зашел в кабинку, достал телефон. Просмотрел начало записи.
Ему вдруг стало смешно. Взрослый дяденька – чем занимается? В кустах торчал, по земле ползал, а сейчас стоит со спущенными штанами (для конспирации, что ли? – ведь никто не видит!) и важно просматривает запись, джеймс бонд сарынский, прости господи…
Гостей созвали за общий стол, и, рассевшись за ним, все заново оценили, насколько велик зал и огромен этот стол – места хватило всем, при этом люди на противоположных концах едва различали друг друга. Угощенье было довольно разномастным, но никого это не смущало: всякому нашлось хоть что-то по вкусу и из еды, и из напитков; учтем мимолетно, что русскому человеку за столом часто достаточно одного любимого блюда и одного любимого напитка. К примеру – водка и селедка под шубой с горячей вареной картошкой. Остальное уже от лукавого.
Во главе стола сидел Павел Витальевич с братьями и тестем Тимуром Саламовичем. Егор со своей театральной компанией – на другом конце. Сторожев устроился поближе к Павлу, чтобы видеть, будет он пить или нет. Немчинов тоже сел неподалеку, держал Павла Витальевича в поле зрения, но незаметно, продолжая посмеиваться над шпионскими своими приемами.
Павел Витальевич встал, все притихли.
– Ну, перво-наперво, конечно, за премьеру спектакля! – возгласил Павел Витальевич. – Мне очень приятно, что мой сын оказался талантливым режиссером и… И вон, даже из Москвы люди приезжают посмотреть, – Павел Витальевич кивнул в сторону рыже-черного Бурнимова. – И культура, это, конечно, главное дело. Я, не скрою, хотел, чтобы сын пошел в бизнес. Но он пошел своим путем. И это тоже надо. Но у Костяковых принцип: если уж что делаешь, делай хорошо. И мой сын, мне кажется, этому принципу следует. Егор, я тебя поздравляю!
– Спасибо! – встал Егор и издали протянул руку со стаканом.
Все стали чокаться с соседями, выпивать, кричать Егору поздравительные слова.
Потом встал Максим. Павел глянул на него хмуро, будто заранее не одобрял того, что скажет брат, но Максим, видимо, слишком был настроен на определенные речи. Дождавшись тишины, он сказал:
– Между первой и второй должна быть еще одна. Поэтому можете кушать и выпивать, а я скажу. Сегодня все заметили, что в спектакле, то есть в пьесе, были какие-то вещи… Ну что-то похожее на то, что было в нашей семье. А что было в семье, все помнят. Брат Леонид у нас утонул, – твердо выговаривал Максим, оглядывая всех поочередно и словно всем проникая в душу. – Я подумал: если промолчать, сделать вид, что ничего не было, слухи эти опять всплывут и полезут из всех дыр.
– А зачем такую пьесу взял? – спросил на правах старшего Тимур Саламович. – Внук, я тебя спрашиваю?
Егор хотел ответить, но Максим поднял руку.
– Для того и взял, – объяснил он Тимуру Саламовичу и всем прочим, – чтобы все поняли, что он смеется над этими сплетнями. Это же комедия, вы же сами смеялись все, разве нет? Вот Егор, спасибо ему, и высмеял, воспользовался возможностью. Так ведь?
– В какой-то мере, – сказал Егор.
Ему не хотелось сейчас признаваться, что он вообще не помнил и не думал об этих слухах.
– Вот! – поднял палец Максим. – Но я вам больше скажу, господа присутствующие. То есть гости. Я скажу вам больше. В смысле просто некоторого предупреждения. То, что касается нашей семьи, касается только нашей семьи. Я знаю, тут есть и журналисты, и любители просто поговорить где-то с кем-то, так вот, убедительная просьба: не надо. Не надо ворошить того, что было, вернее, того, чего не было. Согласны?
Конечно, никто не ответил, но было понятно: согласны все. Максим однозначно дал понять, что всеми средствами не допустит новой волны слухов, а этих средств у Костяковых много, всем известно.
– Ладно! – громко и весело сказал Павел Витальевич. – Люди веселиться собрались, а ты запугиваешь.
– Я не запугиваю, а предупреждаю. Кто я такой, чтобы запугивать? – обаятельно улыбнулся Максим всем, кто попался ему на глаза.
Выпили, закусили.
Поднялся Петр: он считал себя обязанным тоже поздравить племянника.
– Отдельно приятно, – сказал он, – что мы функционируем во всех областях человеческой деятельности. В смысле я имею в виду семью Костяковых. У меня уже был случай сказать, но, надеюсь, никто не будет в претензии, если я еще раз повторю образную метафору, которую я как-то уже говорил, но она мне кажется, что удачная. Что Костяковы не зря имеют такую фамилию, потому что они в каком-то разрезе костяк нашего общества. Нашей родины, я бы даже так сказал. Потому что всё знают, что бездельников дополна, а есть люди, на которых всё держится. И вот поэтому я предлагаю за эту метафору, то есть за костяк, за Костяковых…
Но тут Петра перебили. Раздался громкий скрипучий голос, таким нарочито разговаривают в мультфильмах вредные персонажи. Это был голос Миши Кулькина, причем дар гнусавой выразительности у него был естественный, от природы. Миша Кулькин был человек, которого никто никогда никуда не звал, но он каким-то образом всегда везде оказывался. Кулькин вечно шатался по городу в подпитии, и никто не мог сказать, на что он существует. Впрочем, Немчинову было это известно, потому что Миша однажды с ним разоткровенничался:
– Мое счастье в том, друг дорогой, что деньги подешевели. Все друг у друга просят взаймы тысячи, максимум сотни. И тут появляюсь я и прошу десятку. Можно мелочью. Человек вздыхает с облегчением, что я не прошу больше, он даже рад дать мне эту десятку, все равно не деньги. Фокус еще в том, что, если попросишь сто или двести, могут сказать: нету. А такого, чтобы не было хотя бы десятки, не бывает! Я беру, иду дальше. Вскоре встречается другой, меня же полгорода знает и я полгорода знаю. Еще десятка. А две десятки – уже бутылка дешевого пива, уже можно жить. Свою сотню на пиво, хлеб и даже колбасу я всегда наберу. Главное, иметь хорошую память и не просить у одного и того же человека чаще, чем раз в неделю. Я вот помню, друг дорогой, что я у тебя просил последний раз недели две назад. Поэтому попрошу сейчас – и ты мне дашь, разве нет?
Немчинов на тот момент был в безденежье, поэтому разозлился (он вообще не любит тунеядцев и захребетников) и сказал:
– А вот не дам, друг дорогой! Я не дам, другой не даст, третий – и ты будешь вынужден…
– Дадут! – прервал его Кулькин. – И другой, и третий. Знаешь почему? Потому что людям нравится, когда есть возможность задешево сделать доброе дело, пусть даже такому мозгляку, как я. Они не мне дают, а своей совести. Ты вот все правильно сказал, ты вообще умный. Ну и не давай. И иди домой. Но только ты сейчас начнешь мучиться: вот, из-за десятки на принцип полез. Моралофаг нашелся.
– Кто?
