Юрий Додолев - Биография
— Никому не сказывай про то, что мы порешили. — Остановившись около покосившейся хаты с треснувшим в одном окне стеклом — на трещине лежала, как пластырь на ране, бумажная наклейка, добавила: — Побудь тута. Зараз кину чеймодан и — к Ниловне.
Как только она скрылась в хате, к Алексею подвалил белоголовый, будто вывалянный в пуху дедок с клюкой в руке, в лихо заломленной казачьей фуражке.
— Чей будешь?
— Приезжий.
— Откель тебя бог принес?
— Издалека.
Дедок потоптался, скребанул желтыми от никотина ногтями щетину.
— Курящий?
Алексей достал пачку, в которой осталось несколько папирос.
— Благодарствую. — Дедок выудил одну, осмотрел, положил за ухо. — В хате скурю… Почем они теперя?
— Дорогие.
Дедок кивнул.
— А мы тута самосад смолим. Хотишь?
— Давайте.
Дедок вытащил кисет, дал газетный лоскуток.
— Наш самосад, конешно, похуже папиросок, но самый крепкий во всей округе.
Чувствовалось, дедку хочется посудачить, и он даже крякнул, когда появилась Верка.
— Пошли к Ниловне! — громко сказала она.
Дедок встрепенулся. Проворно работая клюкой, устремился туда, где стояли, подперев руками головы, пожилые женщины.
— Про что гутарил с ним? — обеспокоенно спросила Верка.
— Интересовался, чей я и откуда.
— Самый вредный дед, — с неприязнью сказала Верка. — В сто раз хужей наших баб.
Она определенно была взволнована, но почему, Алексей не мог понять, расспрашивать же постеснялся — на них глазели все, кому это доставляло удовольствие.
Уверенно, не постучавшись, Верка вошла в хату, и Алексей подумал, что она, должно быть, пользуется особым расположением председательши.
Впоследствии он убедился: это не совсем так. Просто нравы на хуторе были такие — люди жили открыто, не таились друг от друга. Да и как можно таиться, когда все на виду — и ворвавшееся в дома горе, и радость тех, чьи сыновья и мужья остались живы. Скоро они вернутся, скажут ласковые слова тем, кого не видели долгих четыре года, о ком тосковали — матерям с иссохшимися грудями, бойким, языкастым женам, привезут хоть какие-нибудь гостинцы босоногим пацанам и пацанкам, народят новых детей, и снова наладится жизнь, не сразу, конечно, но наладится. Так было и при царях-батюшках, и после гражданской войны, так будет и теперь. Побелеют рубцы телесных ран, уберут с полей и покосов покореженные пушки, подрежет лемех плуга маслянистый чернозем, кубанская степь снова станет бескрайним пшеничным морем, и только в душах надолго-надолго, может до самой смерти, останется боль — память о тех, кто убит, повешен, сожжен.
В хате было пусто. Верка окликнула Ниловну, подождала и повела Алексея на баз — крытый потемневшей соломой скотный двор, расположенный на некотором отдалении от жилья: около него, под навесом, лежал сложенный штабелем кизяк.
Председательша — грузная, в косынке, в кирзовых сапогах — сидела на низенькой скамеечке и, оттягивая набухшие сосцы, сердито говорила пегой кормилице:
— Да стой же, неладная, спокойно! Как отдашь молочко, легче станет.
— Здравствуй, — сказала Верка.
— Взаимно, — откликнулась Ниловна. — Как съездила?
— Грех жалиться.
— А мне нагоняй был.
— За то, что отпустила?
Председательша кивнула.
— В хату ступайте — я мигом.
Она пришла минут через десять, устало опустилась на стул. Волосы у нее были русые, лицо круглое, доброе.
— По делу ко мне или просто так?
— Завербовала! — с гордостью объявила Верка, кивнув на Алексея, — Порешил в нашем колхозе работать.
Председательша перевела на него взгляд. Смотрела долго, внимательно. Алексей понял: Ниловна хочет составить о нем собственное мнение, потом уж начинать разговор.
— Откуда прибыл, молодой человек? — Она назвала Алексея на «ты», и это понравилось ему.
— Москвич.
Председательша не оживилась, как оживлялись все, когда узнавали, что Алексей москвич.
— До войны была там три дня — с делегацией ездила. На Сельскохозяйственную выставку нас водили и в Большой театр. На выставке мне понравилось, а в театре — нет. Поют, а про что — не понять. И пляшут не так, как у нас. Задерет ногу и стоит, тощая — смотреть не на что. А он, обтянутый, вся срамота на виду, раскинет руки и ходит, ходит вокруг нее. — Ниловна помолчала. — Представлять надо так, чтоб всем понятно было! Когда на хуторе праздник, наши любо-дорого поют: или слезы на глазах, или радость в груди. А пляшут — любой танцорке поучиться не грех.
Доронин любил балет, оперу, до войны часто ходил в Большой театр. Однако возражать не стал: у Ниловны были свои соображения, свой вкус.
Узнав, что Алексей грамотный, Ниловна обрадовалась, словоохотливо объяснила, что кончила всего четыре класса и грамотней счетовода, горького пьяницы, на хуторе никого нет.
— Самое трудное для меня, — призналась она, — отчеты в район составлять. Подписи поставить сумею и печать красиво приложу, а сочинить — маета.
— Плевое дело, — сказал Алексей.
— Вот и ладно! Трудоднями не обижу.
— От твоих трудодней ноги протянешь, — вставила Верка.
Председательша приложила к щеке палец, задумалась.
— Может, его в богатую семью на фатеру определить?
— Таких семей на хуторе мало.
— Мало, но все же есть. — Ниловна помолчала. — Надо его к Матихиным отвесть.
В Веркиных глазах появилось беспокойство.
— Там же Танька…
— Правильно! Она девушка красивая, работящая. Может, слюбятся.
— Нет! — решительно сказала Верка и, назвав Алексея в третьем лице, добавила: — Им у Матихиных не пондравится.
Ниловна устремила на нее подозрительный взгляд.
— Ты-то чего кипятишься? К тебе дорожка уже протоптана. Пока на Кавказе была, он опять приезжал.
Алексей почувствовал, как напряглась Верка.
— Знаю. Только вошла в хату — братан налетел: выходь замуж, и все. Ему-то это с руки: самогон бесплатный и скольки хошь.
Алексей догадался: сейчас окончательно выяснится, почему была взволнована Верка.
— Женишок у нее есть, — объяснила Ниловна. — В райцентре живет, уже полгода сватает, а она кочевряжится.
— Лучше руки на себя наложу, чем с постылым жить стану! — воскликнула Верка.
— Дура, — спокойно сказала председательша. — Он хоть и в годах, всем женихам жених. Дом — полная чаша: корова, овцы, куры. Хата — другой такой же не сыскать. Даже велосипед имеется — на нем и приезжает.
— Нелюб, — бросила Верка.
— Про племяшей подумай, про хворую мать!
— Нелюб.
— Заладила! Вот не отпущу вдругорядь на Кавказ — враз поумнеешь.
— Ты меня, Ниловна, не пужай. — Веркины глаза потемнели, на лбу образовалась складочка. — Я уже поняла, что такое жизня, и меня теперя никому не испужать.
Председательша вяло махнула рукой, давая понять о бесполезности этого разговора. Они снова принялись обсуждать, где поместить Алексея, и получилось: лучше, чем у Матихиных, квартиры не найти.
— Сама отведешь или мне пойти? — спросила председательша.
Верка усмехнулась.
— Лучше ты ступай. Мы с Танькой сызмальства соперницы: то она верх одерживает, то я.
— Обогнала тебя по трудодням, — сказала Ниловна.
— Цыплят по осени считают, — возразила Верка. — До конца года ишо два месяца.
…Хата Матихиных была повыше и пошире других хат. Во всех комнатах — дощатые полы. Даже в колхозной конторе таких не было. Жили теперь Матихины похуже, чем до войны, но все же не бедствовали, как Верка. Хозяин уже дослужился до офицерских погон. Этой весной, когда дивизию, в которой служил капитан Матихин, перебрасывали на Дальний Восток, он прикатил на несколько часов домой. Как сумел — это уж его дело. Сбежались все, кто только мог ходить. Вышел хозяин на крыльцо — гул покатился: мать честная, наград-то сколько! Позвякивали медали, сияли ордена. Не грудь — иконостас. И ведь не пикой колол врага капитан Матихин, не шашкой рубил — гвардейскими минометами командовал. От этого ему награды, почет, уважение и все прочее, что другим не положено. Смотрели хуторяне на бравого вояку и думали: «Лихой казак!» Матихин и сам понимал это, часто говорил солдатам и сержантам: «Я, ребята, простой человек, без всякой интеллигенции в башке. Дадут приказ — выполню». И выполнял. Но при этом понимал: война войной, а жизнь жизнью. Здоровенный чемодан — пуда на четыре потянет — приволок Матихин в подарок жене и дочери. Чего только не было там! И платья, и отрезы, и туфли на высоких каблуках, и даже три кружевные исподницы, по-интеллигентному — ночные рубашки. Страшное дело война. Но Матихин чувствовал: другого шанса не будет.
Поладили быстро.
— Пускай остается, — сказала Анна Гавриловна, хозяйка. — Свободная комната есть и лишняя кровать найдется.
