Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
Не помню, чтобы я вставала или шла. Помню, что уже стою около рыжего, вцепившись в его свитер. Тяну, а в голове совершеннейшая глупость: вязка — две на две, она теплее; на вороте несколько петель спустилось, неужели пришить некому?
Трошин почти не сопротивлялся. Огрызнулся, конечно, но Авдеева отпустил и тяжело плюхнулся за парту. Может, от неожиданности, что против него вообще посмели вякнуть. Может, незнакомой учительницы поостерегся: неизвестно, что еще от такой ожидать.
Муму тоже опустилась на стул и тут же торопливо о чем-то зацокала.
Не люблю немецкий. Резкий, жесткий язык. Когда его слышу, всегда представляю одну и ту же картинку: фашисты допрашивают наших пленных. Сейчас закончат и поведут на расстрел.
Я бы на месте Муму этого рыжего, наверно…
Завелась и чуть не написала «убила»! Ужас. Что-то я в последнее время очень агрессивная.
А действительно, что бы я сделала?
Ну отчитала его по первое число. Может, родителей вызвала.
Во-вторых, поговорила с классом. Слабого бьют, а все зажались и молчат.
В-третьих, поговорила с Авдеевым. Нельзя же позволять так издеваться над собой!
Да, дорогуша… И много ты этакими способами решила проблем в своем классе? Или своих собственных?
Неважно. В любом случае это лучше, чем молчать и делать вид, будто ничего не происходит. Потому что неравнодушие не проходит бесследно. Сдвинется дело, пусть на чуть-чуть, хоть на миллиметр — уже хорошо. Вот как сегодня. Конечно, каждый шажок добывается потом и кровью, нервами и здоровьем. Чудес в педагогике не бывает, это я теперь точно знаю.
А Муму кое-как отсидела урок и — бежать. Халтурщица.
Не хочу к ней идти.
10 апреля
В палате Муму не оказалось, как раз накануне ее выписали домой. Разговорчивые соседки доложили, что чувствовала она себя уже гораздо лучше, но больничный ей еще не закрыли. А одна особенно бойкая ущипнула: почаще надо к коллеге ходить, раз у нее родных нет.
Хотела было огрызнуться: откуда же мне об этом знать? Мы и знакомы-то шапочно, виделись почти всегда мельком. Не подружки и даже не приятельницы, а уж почему те не ходят — не меня надо спрашивать.
Потом словно стукнуло: неужели у нее совсем-совсем никого нет? Но ведь так не бывает. А если и бывает, значит, сама виновата. Я, например, знаю Муму совсем немного, но дружить с ней тоже не имею ни малейшего желания.
И все-таки тяжелый камень, лежавший на душе, с места чуть-чуть сдвинулся. Поскольку о выздоровлении речь не шла, а стандартный больничный набор в виде апельсинов, яблок и пакета сока оттягивал руку, решила выполнить свой навещательный долг до конца и сходить к Муму домой. Секретарша Риточка адрес нашла быстро, а вот мне обнаружить дом стоило немалых усилий.
Он затерялся в старых неопрятных дворах, где воду жители все еще носили с колонок, а различные нужды справляли, судя по доносимым ветром ароматам, в уличных клозетах. Затрудняло поиски еще и то, что номер дома оканчивался литерой «А», и редкие прохожие безжалостно гоняли меня то в одну, то в другую сторону.
Выручил пробегавший мимо шустрый мальчишка лет семи. На секунду задумавшись, он обрадованно выпалил:
— Да это ж наш Шанхай! Вам Шанхай надо спрашивать! Во-о-он в те ворота зайдете, сначала прямо, потом увидите розовый дом. А вам там кого надо? — уставился он на меня любопытными глазенками.
Действительно, чего церемониться — услуга за услугу.
— К Марье Михайловне, знаешь ее? Учительница, немецкий преподает. Ее вчера из больницы выписали, — вспомнила я еще одну особую примету и добавила совсем уж ненужное, но оправдывающее мое неожиданное здесь появление: — Вот, иду ее навещать.
Признаюсь, оказаться принятой за подругу или родственницу я стыдилась даже перед этим пацаном. Но мальчишка, уже приготовившийся было бежать дальше по своим делам, неожиданно развернулся:
— Я провожу. Давайте сумку понесу, — предложил он.
Его поведение меня удивило. И потому, что нечаянный проводник проявил столь неожиданное и горячее участие в моих поисках, но более всего потому, что оно, несомненно, было вызвано упоминанием Муму. В этом месте прочная логическая цепочка наблюдений, на которых надежно крепились мои непогрешимые, как мне казалось, умозаключения и убеждения относительно Муму, потеряла важное звено и обвисла безжизненными плетями.
Мы прошли в старые — двумя легкими арками — кирпичные ворота. Штукатурка на них почти вся облупилась, обнажив ровный красный кирпич. Добротный, сделанный на совесть, он не растрескался от времени или непогоды, лишь в нескольких местах был сколот дурной человеческой силой. В лучшие свои времена ворота наверняка видывали и важно проезжающих господ, и приходящих по делу разночинцев, и — без счету — прислугу, странствующих богомольцев или откровенных попрошаек. Теперь внуки тех, кто раньше здесь только наводил порядок и завистливо заглядывал в хозяйские окна, сами за ними жили. Но порядка от этого стало почему-то намного меньше.
Дальше шел двор. Слева тянулись приземистые амбары, давно приспособленные под гаражи и сарайчики. То, что не поместилось внутрь, складывалось снаружи — бревна, доски, ржавые трубы, батареи и прочий хлам, сваленный здесь в призрачной надежде на возможную в будущем экономию. Свободную площадку в центре двора расчерчивали многочисленные веревки, завешанные простеньким бельишком, а края вдоль заборов и строений отвоевали заросли вишни. Двор усадьбы, и сейчас немаленький, раньше был еще больше — справа, сразу у входа скромно притулился небольшой домишко. Из белого силикатного кирпича, с обшитым сайдингом фронтоном, он резал глаз своей дешевизной и неуместной безликостью. Как если бы ширпотребовский пластиковый стул поставили среди антикварной мебели, пусть даже и не отреставрированной.
Двухэтажный дом, бывший когда-то господским, оказался в глубине двора, за углом новостройки. Белая штукатурка на нем, как и на воротах, местами отлетела, в мелких прорехах проступал тот же красный кирпич, и потому издалека дом действительно казался розовым.
— Вот! — махнул мальчишка рукой в его сторону.
Весь короткий путь он молчал и сосредоточенно тащил мой пакет, то и дело перекладывая его с руки на руку.
— А почему Шанхай?
— Ну… — Вопрос застал его врасплох. Действительно, в таком возрасте уже не спрашивают у взрослых, почему стол называется столом, а солнце — солнцем. Но еще не стараются понять это самостоятельно.
Ответ нашелся сразу, как только мы вошли в дом. В длинном коридоре было сумрачно, по обе его стороны шли многочисленные двери, и около каждой громоздились коляски, велосипеды, тазы и прочие вещи, нужные в хозяйстве, но не нужные в квартире. Перенаселенная коммуналка, потому и Шанхай.
