Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
А сегодня муж нашей географички проезжал мимо — знаки действительно вернули. Те самые, старые. Только столбики покрасили, причем уже на месте, рядом вся земля забрызгана краской. Тогда зачем на базу увозили? Да еще ночью? Вопросы по нынешним временам риторические. Их и не задают.
После начальника срочно наведался главврач, деньги предлагал. Говорят, приличные. Анна Николаевна вообще-то тихая, да и от ее сына такой прыти в школе никто не ожидал: лет девять или десять как выпустился, многие учителя его помнят. Вобла все верещала: долго бодаться — кишка тонка, дядюшка возиться не будет, так что брали бы, пока предлагают, дело все равно прикроют. Начальство главврач обслуживает по высшему разряду, и с чего вдруг устраивать ему образцово-показательную порку?
— Там, — многозначительно тыкала Вобла толстым пальцем вверх, — своих на таких мелочах не сдают.
Как же мне надоели эти разговоры про «своих»! То Рубин, то Вобла…
Кого же, выходит, надо задавить, чтобы следствие велось по закону?
Самое гадкое: все Воблу слышали, слушали, но почти никто не возражал. Наташа попыталась было: можно попробовать обратиться в газету или в прокуратуру. Вобла ее на смех подняла: местные все у администрации на прикорме, а высоко плевать станешь — своей же слюной и захлебнешься.
И опять все молчали. Я — тоже. Надоело по каждому поводу спорить. Надоело по рукам получать. То от Воблы, то от Совы. А Лажина совсем добила.
Только на душе после такого молчания погано. Плохо у меня получается ничего не видеть, ничего не замечать. Не получается быть свободной…
Когда шли в кабинет, Наташа еще кипела:
— Эх, надо было ее при всех спросить: а вы сами, Вера Борисовна, если бы у вас муж или сын погиб, деньги взяли?
Смысл спрашивать, будто есть варианты? Только чтобы публично в мерзости уличить. Так ей на чужое мнение плевать.
Да и остальным безразлично. Если только от скуки поболтать.
P.S. Жаль, Ирки не было. Вот она бы в память о матери Воблу точно в асфальт закатала. Не хуже главврача.
6 апреля
Услышала анекдот. Старый, наверное, но мне понравился.
Учитель видит в коридоре курящего ученика. Тот, вместо того чтобы спрятать сигарету, стоит и как ни в чем не бывало затягивается. Учитель от такой наглости аж дар речи потерял. Кричит: «Какой класс?!» А пацан, затянувшись, спокойно отвечает: «Буржуазия!»
Сначала подумала: точно про Рубина! Потом прикинула: нет, перебор. Наглости у Рубина, конечно, много, но всю ее он до поры до времени не показывает. Как папа — бизнес. Говорят, у него полгорода в собственности. Неофициальной, конечно. Чиновникам же бизнес не положен, им положено жить на зарплату и иметь потрепанный «москвич» в гараже. Хорошо хоть с родственниками им стабильно везет: жены, сестры и братья — сплошь удачливые бизнесмены. К тому же люди сердобольные, берут чиновничков на постой и на прокорм. Этаких современных подпольных миллионеров Корейко, которым тратить деньги уже можно, но признавать их своими еще нельзя.
9 апреля
После уроков зашла в профком, попросили сходить завтра к немке в больницу. Больше месяца лежит, что-то с печенью. «Иностранцы» ее уже навещали, теперь подключают остальных, но с минимальным успехом.
Честно сказать, мне к ней тоже идти совсем не хочется. Даже думала отказаться, пришлось воззвать к чувству долга.
Ну несимпатична она мне. Зовут немку Мария Михайловна. Это, естественно, официальный вариант, а за глаза — Муму. Может, некрасиво и жестоко, но, по-моему, прозвище свое она заслужила. Не доросла она не то что до кокетливого «Мими» или панибратского «Мамка», но даже до грубого «Мымра». Не вышла ни формой, ни содержанием. А вот маленькая безответная собачонка, которую пусть не утопить, но обидеть может каждый, — как раз про нее. Щуплая, невзрачная, ходит чуть ли не в обносках. И еще эта ее плебейская присказка: «Если вам не сложно…»
Хоть убей, не могу понять: дети открыто издеваются, а она терпит и ни классным, ни администрации не жалуется. Однажды в ее кабинете сломался замок (подозреваю, тоже детских рук дело), и она попросилась ко мне. Будь я завучем, после такого урока с чистой совестью выгнала бы ее из школы. Как можно позволять до такой степени себя не уважать? Объясняет, а они болтают, на сотовых играют, рядом мальчишка то ли математику, то ли физику списывает… Даже меня не стеснялись.
Один — рыжая детина с лицом, определяющим в родителях алкоголиков точнее всякой справки, — от безделья совсем охамел. Соседа и ручкой в спину тыкал, и учебником по голове прикладывал, тот лишь подергивал плечом и вяло огрызался. Муму время от времени настороженно поглядывала в их сторону, но замечаний не делала. Мне кажется, боялась. Не могла же замечания делать я, случайно оказавшаяся на уроке!
Привычная забава шла своим чередом до тех пор, пока рыжий не решил придумать нечто новенькое: растянул скрепку, обмотал ею карандаш и, засунув соседу за шиворот, резко царапнул спину. От неожиданности мальчишка дернулся и нечаянно смахнул со стола тетрадку.
Глаза его испуганно округлились, он съежился, а рыжий, тут же подскочив и ухватив мальчишку за шиворот, стал изо всей силы его трясти:
— Ты че, совсем офигел?!
Тот ухватился за его руки, но никак не мог отцепить их от себя.
— Ты, чмо, на кого руку поднял?!
Рыжий был гораздо сильнее, и парнишка мотался из стороны в сторону словно груша, которая в ураган бьется на ветру и никак не может оторваться от ветки.
— Тебя спрашивают?! А ну, поднимай! — Рыжий пригнул его к полу. — Ты у меня ее сейчас вылизывать будешь!
В классе завозились, зашумели, но в драку никто не полез. Муму встала из-за стола, но к мальчишкам тоже не подошла.
— Трошин, сейчас же прекрати! — Она нервно постучала карандашом по столу, призывая к порядку, но рыжий и на слова, и на стук отреагировал одинаково: никак.
— Отпусти Авдеева! — в голосе Муму зазвенели истеричные нотки. — Отпусти, кому говорят!
Трошин насел на соперника всей своей тушкой и, пыхтя, вытер тетрадку об его пиджак.
— Он мне имущество будет портить, а я смотреть должен? Да пошла ты…
— Кому сказано — сядь! — раздалось чье-то рявканье.
Первая мысль — откровенно радостная: ну хоть кто-то одернул хама! От второй в ужасе обмерла: это же я!
Не помню, чтобы я вставала или шла. Помню, что уже стою около рыжего, вцепившись в его свитер. Тяну, а в голове совершеннейшая глупость: вязка — две на две, она теплее; на вороте несколько петель спустилось, неужели пришить некому?
Трошин почти не сопротивлялся. Огрызнулся, конечно, но Авдеева отпустил и тяжело плюхнулся за парту. Может, от неожиданности, что против него вообще посмели вякнуть. Может, незнакомой учительницы поостерегся: неизвестно, что еще от такой ожидать.
