Ирина Аллен - Другая Белая
— Копаться надо в земле, а в себе копаться — только время терять.
Это занятие — изучать себя, вдаваться в причины тех или иных поступков, Тони считал совершенным лишним для себя. В этом он был солидарен с большинством мужского населения острова. Родители научили, как жить по совести, чтобы в семье все было ладно, дети присмотрены, соседи не обижены, тротуары не заплеваны — достаточно! Марина про себя начала соглашаться: «Начать, что ли, экономить и бесплатно учиться у мужа жить в согласии с собой и с миром?» Уж очень ей надоели бесконечные призывы любить себя, а от статей типа «Десять способов влюбить в себя мужчину» просто тошнило.
* * *Если смотреть на все, что у них не так, как у всех, с высоты чуть большей, чем кухонная табуретка, то можно увидеть не объедки пресловутого English breakfast[171] с зажаренной дочерна сосиской и кучу использованных пакетиков с чайной пылью, а кое-что поинтереснее…
Например, женщину в длинном платье и фартуке. Она моет в одном корыте целый выводок детишек, а после этого надевает на них короткие штанишки и легкие платьица. На улице еще холодно? Это не имеет значения, по календарю — весна. Так делали все матери на протяжении столетий.
Или коренастого мужчину — он завтракает перед тяжелой работой: яичница, сосиска, бобы в томатном соусе. Салат? Чушь! Еда должна быть сытной.
А вот там, далеко-далеко, король в средневековом одеянии — кажется, один из Эдуардов. Король в зале суда. Он пришел заранее и с нетерпением потирает руки: недавно он подписал приказ о вызове в суд одной графини, закоренелой склочницы. Но что это? Главный судья выступает против этого приказа: в нем недостаточно ясно изложено, в чем обвиняется леди. Судья расстроил планы короля, и тот вынужден был принять его доводы, чтобы не нарушать закон, на страже которого он сам стоял[172].
А гораздо ближе — игроки в крикет на овальной лужайке. Они все из одной деревни, капитан у них — фермер, а один из игроков — лорд: это его замок виден отовсюду. За ним несколько поколений графов, но что с того! Фермер играет в крикет лучше, и лорд готов у него поучиться.
И еще увидеть зеленую траву, для этого не надо напрягать зрение — она везде. Ее косят уже много столетий подряд, она густая и не мнется, когда по ней ходишь. Посеешь траву — посеешь привычки, посеешь дела — пожнешь национальный характер. Особенный. Не похожий ни на какие другие. С этой непохожестью и живут. И на русских женщинах женятся. Или не женятся. Как кому повезет.
Марине с Тони повезло. Ради этого стоит поступиться кое-какими принципами. Да какие там принципы! Привычки дурные, не от хорошей жизни обретенные.
Разве могла она подумать, что ей разонравится быть всегда и во всем правой и всегда оставлять последнее слово за собой, что она станет получать удовольствие от собственного молчания в назревающем семейном конфликте (от чего, как правило, этот конфликт сходит на нет сам собой), что научится она маленьким хитростям и маленьким премудростям: «Вот если, например, тебе что-то очень не нравится, улыбнись и сосчитай до десяти — глядишь, и понравится. Если не поможет, отвлекись на чай-кофе. Если и это не сработает, сошлись на дела, возьми с полки книжечку — вон ту в темном переплете, или в светлом, разницы особой нет, обе только что из Москвы привезла, — и почитай про молодых исполненных духовности русских женщин, ведущих священную войну со своими бездуховными мужчинами. Так помогает! Наверно, так помогал неразумным женам известный ducking stool[173], если они оставались живы. Почитаешь — и как-то сразу хочется понимать мужчину, который рядом, снисходить к его мелким, да и крупным, слабостям, не употреблять сильнодействующей лексики, не язвить… душевнее как-нибудь, мягче. Бог с ней, с духовностью! В чем нет услады, в том и пользы нет[174]. Шекспир прав».
* * *Накормив пришедшего с работы мужа, Марина любит просто сидеть, смотреть на него и все еще сравнивать, хотя и ругает себя за это: она здесь уже не иностранка, и подход «ой, Вань, смотри, какие клоуны…» ей не пристал. Но все же. Тони умудрился всю жизнь быть верным. Со своей первой женой прожил почти тридцать лет и никогда ей не изменял. Любил очень? Ммм… сейчас он о ней даже и вспоминать не хочет, но, когда жили вместе, всего себя отдавал семье. Марина как-то спросила:
— Что, и никогда не было желания приударить за какой-нибудь молодой красоткой?
— Нет, никогда! Зачем? У меня же была семья!
В ее голове это до сих пор как-то с трудом укладывается. И правдивый какой! Если уж сказал, что целый день на авиа-шоу провел, то, значит, провел именно там и нигде больше. И доказательства всегда предъявляет — записи этих самых шоу, где много шума, самолетов, его комментариев и никаких женщин в поле зрения. Марину зовет разделить его восторги, но… зачем? Она и так ему верит. А сколько у них похожих детских воспоминаний — не поверишь, что не в одной песочнице куличики лепили! Сколько общих взрослых интересов! И какой он молодой! И как он полюбил ее семью, а семья его! И пятьдесят русских слов он уже выучил. Фраза «я сижу, никого не трогаю, примус починяю» звучит в их доме по-английски, а вот «какой русский не любит быстрой езды!» — это Тони уже целый месяц разучивает по-русски. Из уважения к Гоголю. И потому, что сам любит.
И еще Марина думает, что возраст любви у каждого свой, и что любить в зрелом возрасте гораздо интереснее. Что она могла, влюбившись в четырнадцать лет? Только страдать. Что она могла, когда любила Мартина? Знать, что ей это дано, что не уйдет она из жизни, не узнав этой великой тайны, связывающей женщину и мужчину, и — страдать, опять страдать. Сейчас Марина любит действенно и открыто, безо всяких страхов, но со счастливой мыслью: «Я — состоявшаяся женщина, я могу радовать и радоваться сама и наконец-то разорвать эту привычную и порочную связь между любовью и страданием».
…Конечно, бывают минуты, и даже часы, когда все происходящее кажется ей немного не из ее жизни, и она чувствует себя неловко перед всем женским родом, особенно отечественным. Тогда хочется снова зарыться в затхлую ветошь сомнений, закутаться в старый платок разочарований, свернуться комочком в углу дивана и отдаться на растерзание маленьким чертикам-мыслям: так комфортнее, не забирайте у меня мою тоску и привычку любить страдая. Но часы бьют пять раз, время готовить ужин, который здесь обед, и встречать ни в чем не повинного мужа. Старый платок — долой! Черти — брысь! Надеть платье цвета «бургунди» в этническом стиле, да и бутылочку вина бургундского сегодня открыть — давно с вином не обедали.
— Я разрешаю себе быть счастливой — я смелая! — громко говорит Марина и идет открывать мужу дверь.
Эпилог
Марина и Тони сидели в Домодедово в ожидании рейса на Лондон.
Позади осталось сумасшедшее лето с его исландским вулканом, московской жарой и смогом, когда то и дело меняли билеты в Москву. Разорились на доплатах. Наконец в конце августа улетели. И все вышло просто замечательно: погода чудесная, и маму повидали, и детей, и внуков. Три недели прожили.
Просторный зал аэропорта пересекала группа чернокожих стюардесс — наверно, из какой-нибудь африканской авиакомпании. Шли, как по подиуму, высокие, стройные, элегантные. У Марины вдруг потеплело на душе. Оказывается, она соскучилась по людям с черной кожей — три недели в Москве не видела. Она и в Лондоне часто заглядывалась на них — женщин, мужчин, и детишек, но чтобы соскучиться… Не ожидала от себя такого.
В самолете, как только можно было расслабиться после набора высоты и опустить кресло, Марина заснула. Во сне она видела себя идущей по Красной площади на высоких каблуках (и это у нее легко получалось), высокой, стройной (о, как это было восхитительно) и… темнокожей. Цвета шоколада. Москвичи и гости столицы широко улыбались, как в фильмах тридцатых годов, и — она чувствовала это всей своей темной кожей — смотрели вслед. «Тони, я черная или шоколадная?» — спросила она во сне. «Спи, спи, ты цвета хаки», — почему-то наяву ответил муж, не отрываясь от чтения долгожданной английской газеты. Хаки?! Сон как рукой сняло. Судорожно достала из сумки пудреницу, увидела в маленьком зеркальце свой облупленный розовый нос: она по-прежнему белая. Одно радует: белая, но уже не другая.
Перед таможенным коридором Марина привычно напряглась: в Москве ли, в Лондоне, в Нью-Йорке — ей никогда не удавалось проскользнуть со своим чемоданом незамеченной. Таможенники неизменно выуживали ее из потока спокойно идущих к выходу пассажиров. Вот и в этот раз симпатичный рыжий таможенник преградил ей путь:
— Anything to declare, madam?[175]
Весь вид таможенника говорил о том, что сейчас он предложит ей рассказать, что она везет в своем чемодане и не превысила ли она положенных двух литров водки и скольких-то блоков сигарет.
