Вадим Смоленский - Записки гайдзина
— Ну, и какой смысл туда ходить?
— Не знаю… Надо ведь чем-то заниматься… Общественная нагрузка должна быть… И еще там по-английски уметь надо.
— А если по-английски, то это важно и нужно, да?
— Ты сам все понимаешь… Нет у нас самобытности, вот мы и клюем на всякую чепуху.
Я чуть не поперхнулся.
— Опомнись, Киритян! — я даже стукнул кружкой по стойке. — Что ты такое несешь? На острове Бабалогу есть самобытность, а в Японии нет?
— А где она? Всё из Америки тащим, разве не видишь?
— Кто ж вас заставляет? Вы не тащите…
— Самобытности нет — вот и тащим. Посуди сам. Бейсбол — чья игра? Американская. А демократия?
— А сумо?
— Ну, разве что сумо…
— Дзюдо, икебана, чайная церемония, синтоизм…
— Ты бы еще сказал: «Его величество император».
— А что такого? Император тоже…
— Ой! — скривилась Кирико. — Ой, не могу! Вадитян подался в ультраправые!
— Никуда я не подался…
— Ты подался в сторону от разговора. Я рассказывала про сэкухару, а ты меня перебил. А я еще не сказала главного. Набаба-сэнсэй всех отпустил, кроме меня. И попросил отвезти его в ботанический сад. Он хотел посмотреть, как цветет леспедеца.
— Леспедеца цветет осенью, — сказал я. — Такие вещи надо знать.
— Правда? Значит, он меня обманул. Слушай дальше. Набаба-сэнсэй не водит автомобиль. Знаешь, почему?
— Наверное, у него на острове нет автомобилей. Или дорог нет.
— Все там есть. Он просто не умеет. Он же султан! Или принц, не помню. За него слуги всегда все делали, вот он такой и вырос, ничего не умеет.
— Что дальше-то?
— Я его привезла в ботанический сад. Пошли искать леспедецу. Он меня хочет за руку взять. Я ему говорю: «сэнсэй, плиз!». И не даю.
— Это уже сэкухара?
— Еще нет. Я главного не рассказала. Леспедецы нигде не видно, он меня завел в глухой угол, посадил на скамейку. Отдохнем, говорит. Я сижу, вся дрожу…
— Почему дрожишь?
— Страшно стало! Может, он людоед, я ведь не знаю, как там у них принято. А он увидел, что я дрожу, и намотал на меня шарф.
— Решил тебя погреть. Джентльмен.
— Какое «погреть»? Жара была. А он в шарфе — специально. Все подготовил. И пахнет шарф чем-то таким… Намочил его чем-то.
— Это у него духи такие. От него на работе тоже пахнет.
— Ничего себе духи! Слезоточивый газ, а не духи. Сразу слезы потекли. Он увидел, хвать меня руками — «Кирико-сан! донт край! плиз!»… Что-то лопочет, я уже не слушаю, мне дышать нечем… Кошмар!
— Уже сэкухара?
— Еще нет. Я еще не рассказала самого главного. Он этим вонючим шарфом стал мне слезы вытирать… А потом… Потом он меня…
— Ну?…
— Набаба-сэнсэй меня…
— Да что?!
— …поцеловал…
Выдавив из себя это слово, Кирико впала в скорбное молчание. Бразильцы в динамиках уважительно притихли, лишь перкуссия тихо выстукивала какой-то сочувственный ритм. Я сделал три хороших глотка.
— Значит, леспедецу так и не нашли?
— Что?! — она подняла голову. — Ты о чем?!
— Киритян, мне все понятно, — сказал я. — Мне только непонятно, почему ты употребляешь слово сэкухара. По-моему, «sexual harassment» — это немножко не то.
— Почему?
— Потому что этот термин подразумевает служебную зависимость. Вот если бы ты была его студентка, или он твой босс…
— Так он и есть босс. Председатель Общества. А я рядовой член.
— Денег-то не платят в этом обществе. Даже наоборот — ты платишь!
— Это неважно. Это даже хуже. Я деньги плачу — а он пристает.
— В этом обществе тебя никто не держит. И никто не тянул. Вот скажи, зачем ты туда пошла? Всякие там Кёко-сан — это понятно, у них занятий других нет. Но ты-то зачем?
— Я тебе скажу, ты смеяться будешь…
— Не буду, обещаю.
— Я хотела проверить его ферменты. Он же из Меланезии, другая раса… Вдруг они там еще выносливее, чем белые? Вдруг они могут ведрами пить? Вот был бы ассистент!
Мне пришлось срочно задуматься о печальном, чтобы исполнить обещание.
— А что? — продолжала Кирико. — Ты меня бросил, никто не помогает, идеи гибнут… Я за любого иностранца готова уцепиться, лишь бы он пить умел.
— Думаешь, этот умеет?
— Не знаю. Теперь уже неинтересно. Мне теперь интересно, как использовать улику.
— Улику?
Кирико присела, загремела дверью сейфа, где хранилась выручка, достала и положила передо мной туго скатанный полиэтиленовый пакет.
— Я тогда убежала прямо в шарфе. Только в машине заметила. И решила не отдавать. Из него еще это не выветрилось. Понюхай.
Я раскатал пакет на стойке и осторожно приподнял одну ручку. Через секунду полчища знакомых феромонов отплясывали босанову у меня под носом.
— Говорю тебе, это такие духи, — сказал я, снова скручивая пакет и разгоняя феромоны ладонью. — Меланезийская парфюмерия.
— Хорошенькие духи! Такими духами тараканов морить. И вообще: тридцать градусов жары, а человек ходит в шарфе — это нормально?
— Наверное, у них на острове так принято. Все принцы ходят в шарфах.
— На острове, может, и ходят. А здесь это улика. Я вот думаю: сразу в суд подать или сначала по месту работы?
— Киритя-а-а-ан! — застонал я. — Какой еще суд? Что ты хочешь отсудить?
— Моральную компенсацию. Если докажу факт сэкухары, то имею право.
— За что компенсацию? За поцелуй?!
— Ну да… Это ведь сэкухара…
— Выходит, ты и меня можешь к суду привлечь?
— Конечно. Могу и тебя. Хотя нет, не могу. Не помню всех деталей.
— Еще б ты помнила… Я тоже ничего не помню…
— А что тут особенного? — Кирико вернула улику в сейф и щелкнула замком. — Моника отсудила кучу денег. Почему мне нельзя?
— Так сильно нужны деньги?
— А то нет! Я на грани банкротства. В этом году кредит выбила, в следующем могут не дать. Кризис, не видишь? Все разоряются.
— А ты отсудишь кучу денег и не разоришься, да?
— Ну, может, не кучу… Пусть его хотя бы с работы выгонят.
— Зачем тебе это?
— Как это «зачем»? Я плачу налоги. Для чего? Для того, чтобы в университете велась научная работа. Я не для того их плачу, чтобы меня обматывали шарфами и целоваться лезли. Он мне, гад, еще слезы вытирал!
— Это я уже слышал. Не глухой.
— Как ты сказал?
— НЕ ГЛУХОЙ.
— Ты что! Так говорить нельзя. Это дискриминационное слово, «глухой». Надо говорить: «с несвободными ушами».
— А «слепой» — «с несвободными глазами»?
— Точно.
— А «хромой» — «с несвободными ногами»?
— Совершенно верно.
Я отставил кружку и схватился обеими руками за голову.
— Вадитян, что с тобой? — встревожилась Кирико.
— Ничего, — сказал я. — Мне просто жаль японский язык. Он был такой красивый… Что вы с ним делаете, поганцы…
— Так нужно! Если ты глухой, а тебе говорят, что ты глухой, тебе приятно?
— Если человек глухой, то он и не услышит.
— Или она.
— Что?
— Он или она не услышит. Женщины тоже бывают глухие.
— Господи! — сказал я. — Где ты этого понабралась, Киритян? Ты была умная женщина, говорила на нормальном языке. Откуда у тебя эти заскоки?
— Это не заскоки! Я, чтоб ты знал, феминистка!
— Да какая ты феминистка. Ты просто бака.
— Что-о-о?!?!
— То самое. «С несвободной головой».
— Сам ты бака! Ты шовинист, вот ты кто. Ты знаешь вообще, что такое быть женщиной в Японии? Что такое каждую ночь торчать за этой стойкой и ублажать пьяных идиотов?
— Постой, — сказал я. — Ты ведь говорила, что твоя работа тебе нравится. Калейдоскоп людских судеб, и все такое…
— Ага, калейдоскоп… Пузатые дядьки зовут тебя мамой, делятся семейными проблемами, а ты их слушай и утешай. У нормальных людей психоаналитик, у японцев — мама-сан.
— А нормальные люди все живут в Америке, да?
— Я не говорю, что там все нормальные. Но там есть люди, к которым стоит прислушаться. Ты знаешь, кто такая Маргарет Накамура?
— Не знаю.
— Это знаменитая феминистка. Она сейчас ездит по Японии с лекциями. К нам недавно приезжала, я ходила слушать.
— А-а-а… Теперь понятно.
— Что тебе понятно?
— Понятно, что лучше ездить с лекциями, чем ублажать пьяных идиотов. Под лекции, наверное, и кредит легче выбить.
— Да уж конечно…
— Ну вот. Отчего бы тебе не стать главной феминисткой префектуры?
— А что? Думаешь, не смогла бы?
— Смогла бы. Только сначала нужно прославиться. Сначала нужно совершить феминистический подвиг. Разоблачить зарвавшегося сексиста.
— Ты к чему клонишь?
— К чему, к чему… К цветам леспедецы. По этому шарфу можно высоко забраться. Гляди только, не сорвись.
Я осушил кружку и встал с табурета.
— Благодарю. Спокойной ночи.
