Ли Су - Сказание о новых кисэн
Она знала, что если повезет, то в день, когда дует влажный ветер, на заднем участке кибана можно услышать, как отяжелевшие от росы цветы, большие, как текома, опадая, в течение некоторого времени издавали звуки «ля-до-ре-ми-соль» — грустную мелодию кэмёнчжо[72].
Одинокий цветок, видимо только что опавший и прилетевший, оседлав ветер, неизвестно откуда, зацепился за носик шелковой тапочки с вышитыми облаками и, не удержавшись, тихо соскользнул на землю. Заметив это, она, изящно нагнувшись, взяла его в руки.
На языке крутилась мелодия. Когда она, словно свист, войдя в пищевод, покружившись в животе, и была готова, взрываясь, вырваться изо рта в виде песни, мадам О проглотила ее. Она знала, что нынешние песни — не те, что она пела раньше. С некоторых пор она научилась слышать и оценивать звуки, которые она издавала, и звуки опадающих цветов не ушами, а телом. Оно превратилось в «музыкальную бочку», внутри которой она слышала звуки, выходившие из горла, поднимаясь из нижней части живота. Она заранее могла предугадать высоту звука, который был готов вот-вот выскочить из горла, его глубину, окраску и даже его тяжесть. Со стороны кажется, что когда умеешь хорошо слушать, то сможешь издавать хорошие звуки, но для пожилой певицы-кисэн мадам О даже такой талант — трагедия. Потому что сейчас, когда мастерство достигло вершины и все тело дрожало от радости и восторга во время пения, она уже не могла петь так, чтобы ее голос достиг максимальной высоты, красоты, силы… Она узнала горестную истину: когда таланта много, он становится ядом, отравляющим его обладателя.
Ее учителем в искусстве певицы-кисэн была пожилая наставница кёбана из кисэнской ассоциации «Квонбон» города Чжинчжу. Она помнила, как та снова и снова била по ее маленькой головке, потому что считала, что талант, находящийся под крепкой коркой черепа, на другие воздействия не реагировал. Это были беззаботные детские годы, когда она, девочка 12 лет, искала лишь возможность поесть. Наставница хорошо знала, что когда-нибудь ее талант певицы проявится, поэтому она ждала, пока мадам О проявит терпение в учении. Когда она ее била, ее крепкая рука выглядела строгой и холодной, потому что безымянный палец был необычно коротким.
— Посмотри, у тебя все, и рука, и одежда, в меду, — замахиваясь на нее, кричала наставница. — Ты выглядишь, как нашкодивший щенок!
Рука наставницы была тяжелой и быстрой, как молния. В следующее мгновенье она почувствовала, как верхняя часть спины загорелась. Наставница стояла злая, насупив брови, держа в руке вырванную из рук Чхэрён тарелку с блинчиками, украшенную лепестками цветков. Судя по тому, как та стояла, морщась, схватив и разминая левой рукой правое плечо, наставница побила и ее.
— Что касается меда, — наставляла она их, — то для вас, будущих кисэн, он — страшная опасность, и к нему вы должны относиться с настороженностью. Вы должны все липкое, даже не рассматривая, решительно отрезать наточенным ножом и выбросить. Кисэн должна резать остро, как нож, жалить, как пчела, свободно летать, как бумажный змей без веревки. Только в этом случае, заставив мужчину испытать шок, она сможет, словно электрическим током, возбудить и поразить его.
На дворе стояла вторая половина ленивой в этом году весны. Скучно продолжались занятия кисэн. Хотя для мадам О было совершенно не понятно, что означали слова наставницы «словно электрическим током, возбудить и поразить его», ей было ясно лишь одно: нахлынувший в кибан сладкий запах блинчиков соблазнял их с Чхэрён. Выйдя украдкой из кибана, они, наступая друг другу на пятки, следуя за этим запахом и прячась от кухарки, тихо вошли в кухню. Наверху блинчиков из клейкого риса чхапсаль лежали лепестки азалии. Было видно, что блинчики уже долгое время обжаривались, потому что на верху перевернутой крышки от большого котла их лежало много. Когда очередной блинчик хорошо обжаривался, кухарка клала поверх него лепестки, при этом периодически нажимала на них большим пальцем, словно оставляла его отпечаток. Ее руки, казалось, двигались быстрее, чем у работника банка, считавшего деньги. Когда некоторые из лепестков случайно оказывались слишком примяты большим пальцем, кухарка восклицала «Ох!», и в этот момент казалось, что некоторые блинчики обижались на нее. Когда она погрузила аппетитно обжаренные блинчики в чашу с темно-желтоватым медом, она услышала, как Чхэрён сглотнула слюну. Она подмигнула ей, та схватила тарелку с блинчиками; и они, весело смеясь и подпрыгивая от радости, убежали. Обвязанная длинным фартуком кухарка, увидев это, размахивая им вслед плошкой для переворачивания, причитала: «Ой, что же теперь делать? Ведь это было для гостей». Убежав от нее, стоя у подножия холма, начавшего принимать нежно-зеленый цвет, они смеялись так, словно в рот попала смешинка. Мадам О, глядя на измазанное медом лицо Чхэрён, раскрыла четыре липких пальца, а затем, снова сцепив их, сказала:
— А ты знаешь, ведь жизнь кисэн во многом похожа на этот блинчик хвачжон, с лепестками азалии на поверхности. Только на вид он красив, а на самом деле, когда его попробуешь, ничего особенного. Так же, как в него втыкают лепесток, кисэны часто должны «втыкать» в свое сердце что-то острое, как перо ручки. Но кровь из ее сердца не вытекает, а лишь вращается внутри него. Кисэн — это та, — перестав улыбаться, грустно, не по возрасту серьезно сказала она, — кто живет, глядя на кровь, выжатую из своего сердца.
«Понимала ли тогда Чхэрён — мелькнуло в голове мадам О, — то, чему учили ее в кёбане?» До сих пор она не могла забыть тот мед, прилипший между пальцами и каждый раз растягивавшийся, словно резина, когда она их раздвигала. Она не забыла о том, как та чисто и беззаботно смеялась, раздвигая и сдвигая пальцы, измазанные в меде, ее счастливую улыбку, когда она начинала танцевать новый танец. Разве такое можно забыть? Невозможно изгнать из памяти то беззаботное время, когда они росли вместе.
— Попробуй подбросить до нёба звук, который вращается во рту, — строго говорила им наставница. — Попробуйте в этот раз, собрав все силы, выстрелить звук, касающийся нёба, до самой макушки головы и далее. Только тогда, когда вы почувствуете, как он, просверлив макушку, вырвется наружу, исчезая в небе, ваше тело станет «горячим». Вы должны знать, что певица, которая своим голосом не может сделать свое тело таким, никогда не сможет разогреть гостя.
Они с Чхэрён, мысли которых были заняты лишь тем, что бы съесть, были слишком юны для этой науки, которую она постигала всю жизнь. Наставница торопилась, потому что знала, что она не может позволить себе роскоши думать, понимают они ее или нет, ей осталось недолго жить на свете. Вероятно, по мере того, как исполнение традиционных песен в кибане стало терять популярность, у нее росла тревога.
Центр корейской классической музыки, учрежденный после освобождения страны, позднее переименованный в Институт классической традиционной корейской музыки, прикладывал много усилий для возрождения корейской классической оперы. Результатом этих усилий стало то, что повсюду, словно бамбуковые корни после дождя, стали возникать труппы коллективы корейской классической оперы. Они начали по крупицам собирать красивых и талантливых певиц из кибанов. По мере того, как их репертуар стал опираться на басни, неофициальные истории и анекдоты, и традиционное пение превратилось в часть публичного действа, они стали искать певиц, которые были бы не только красивы, но и умели бы петь и танцевать.
На представлении «Малличжансон», что означало «Великая стена в десять тысяч ли», труппы «Кукгыкса», постановке «Король Данджон и шесть верных поданных» под руководством Ким Ён Су, представлении «Солнце и луна» труппы «Женская ассоциация корейской музыки» — везде, куда они прибывали, собирались огромные толпы. Среди кисэн-танцовщиц было немало тех, кто в душе желал попасть в такие труппы и танцевать на широкой сцене, а не в душном кибане.
Тогда было тревожное время для кибанов. Естественно, в них не могли не беспокоиться по этому поводу. С одной стороны, в них контролировали способных певиц-кисэн и кисэн-танцовщиц, развлекавших гостей, а с другой — стали уделять больше внимания дисциплине юных кисэн. Особое внимание уделяли их духовному воспитанию. Когда наставница кибана, примерно ровесница Табакне, согнувшись в пояснице, брала в руки прутик, ее рука становилась тяжелой, а голос — ясным и четким. Она имела суровый характер, но у нее рано проявилось недержание, поэтому кисэны избегали близко подходить к ней: от нее исходил стойкий запах мочи. Она была авторитетом в области пения, но если рассматривать ее в качестве кисэн, то она была на редкость некрасивой женщиной. Мадам О иногда думала: «Не оттого ли ее голос стал таким сильным и глубоким?»
— Все искусства в чем-то едины, — поучала наставница ее с Чхэрён. — Это относится и к пению, и к танцам. Если танцевать только на ветке дерева, то талант, конечно, вырастет, но если он станет усиливаться, то его жизненная сила будет коротка. — Она говорила образно, и тогда они часто не понимали смысла ее слов. — Не следует смотреть лишь на ветки дерева, надо видеть также его ствол, но следуя этой логике, ни в коем случае не смотрите на корень. Хотя надо признать, что все это — части одного целого. Великие художники, узнавшие суть бытия, становятся «простыми». В выражении «простой», конечно, есть смысл «не от мира сего», но есть и другой — «без таланта искусство высохнет».
