Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого
Матье смотрел на друга с изумлением. Он втайне подозревал, что тот говорит такие вещи под влиянием алкоголя, воздействие коего на Гари еще не было случая проверить.
- Генеральный директор хотел рассчитаться с тобой, заплатив десять, или пятнадцать, или двадцать тысяч крон. В результате наша дружба была бы разорвана, уничтожена.
- Деньги это деньги, при чем тут наша дружба? - грубо спросил Гари.
- Он воображает, будто я задолжал тебе благодарность, которую можно перевести в наличные.
- Что он там воображает - его дело, нас это не касается.
- По его мнению, единственная причина твоей ко мне привязанности - надежда или даже уверенность в том, что когда-нибудь я помогу тебе деньгами. Дескать, стоит только рассчитаться с тобой, реализовать этот долг благодарности в звонкой монете... и дальше ты пойдешь по жизни своим путем... Или, во всяком случае, сбежишь от меня, более или менее далеко.
- Его мнение это не мое мнение. Но я все-таки не понимаю, почему ты отказался от предложенной им суммы.
- Как же ты можешь не понимать? - выдавил из себя Матье.
- Ты и понятия не имеешь о деньгах, - ответил Гари.-Я боюсь расхождения между нами только в этом пункте. Причем боюсь с давних пор. Ты никогда не вел себя правильно, когда речь заходила о деньгах. Ты мне напоминаешь гермафродита или бастарда: помесь принца и предназначенного к убою животного. Возвышенное и благородное существо, которое можно выпотрошить живьем, не встретив с его стороны никакого сопротивления. У тебя нет человеческого разума, нет и практической хватки, какой обладает любой рассудительный мужчина. Ты, ничтоже сумняшеся, готов позволить, чтобы тебе отрубили палец или руку, вспороли живот, - хотя состоишь из здоровой плоти, которая нуждается и в конечностях, и во внутренностях. Другой не проделывает с тобой такое лишь потому, что не может тебя не любить. Или, наоборот, он это делает - тоже потому, что не может тебя не любить. Я ведь отрубил тебе палец не из-за того, что был твоим врагом, а потому, что, по своей убогости, не мог от тебя уклониться. Мне бы следовало тебя убить - с еще большей яростью, чем убивали тебя те мерзавцы, - если бы я хотел остаться прежним Гари, сыном шлюхи, выброшенным в пустоту повседневной жизни. Но я не посмел. Не посмел. Кто-то встал между нами. Я оборонялся. Еще в ту первую ночь, когда ты лежал в постели и уже почти превратился в дерьмо... вонючее дерьмо... я подошел к зеркалу, большому зеркалу в твоей комнате, крепко зажмурился и пробормотал: «Если ты сейчас увидишь себя в этом зеркале... с закрытыми глазами увидишь...» Я, правда, не знал, что тогда будет; я не умел продумать эту мысль настолько, чтобы ее можно было облечь в слова. Но я понимал: в этом случае что-то непременно изменится; возникнет что-то такое, чего прежде не существовало: новое измерение (называй его как хочешь)... Или новый сок в наших кровеносных сосудах. .. Или сон, который не может померкнуть, который никогда не кончается; или - вообще другое бытие, взамен прежнего. Корректирующее известные нам законы и обычаи. И я - с закрытыми глазами - увидел-таки себя в зеркале. Вернее, я увидел другого: того, кого и тебе доводилось видеть - прообраз Гари. Я распахнул глаза. В рамке зеркала снова стоял я сам. И тогда я крикнул: «Вон! Убирайся!» Но я не знал, кого имею в виду, кого хочу прогнать: этого ли ангела, или тринадцатилетнего Гари, или страшного Косаря, или человеческую жизнь, сгорающую в лихорадке. Убрался - Косарь. Я слышал, как скрипнула дверь. Другие остались в комнате больного.
Матье попытался было сказать хоть пару слов, перебить Гари, не позволить его сообщению стать реальностью. Но изо рта вырывались только отдельные звуки, как при полоскании горла.
- Ты и понятия не имеешь о деньгах, - начал Гари снова.-Ты, сын владельца многомиллионного состояния, давно мог бы раздобыть эти двадцать тысяч крон, и даже без особых усилий, - если бы только захотел, хоть раз об этом задумался. .. Если бы по своему высокомерию не относился к деньгам как к чему-то малосущественному. Ты и раньше в этих делах вел себя по-дилетантски. Твои одноклассники получали на карманные расходы больше, чем ты. Ты ведь в свободных деньгах не нуждался. Книги, которые ты покупал, оплачивались со счёта директора пароходства; так же как твои костюмы, пальто, рубашки, ботинки и суконные куртки. Правда, нужно признать, что порой и мне перепадала стопка нижнего белья... Когда я собирался в первое плавание, тебе не пришло в голову ничего лучшего, чем украсть в Бенгтсборге пару серебряных подсвечников, заложить их и приобрести для меня морское обмундирование. Генеральный директор потом выкупил эти драгоценные вещицы - и ни словом тебя не попрекнул. Он бы в любом случае меня экипировал, такой урок я из этого извлек. Когда я ушел в плаванье, ты, вероятно, еще глубже зарылся в книги. Я против книг ничего не имею; да только они мало чему тебя научили. То, что ты мне из них пересказывал, даже и не пахнет подлинной жизнью. Теперь ты посещаешь университет. Там ты тоже вряд ли узнаешь то, чему должен был бы учиться: как лучше понимать себя и меня. Я имею в виду: не прообразы понимать; не красивого Гари, и красивого Матье, и решение высших сфер, тяготеющее над ними; не эту неизбежность, не то, что оба они живут на последнем дыхании, ибо точно знают: бессмысленно закрывать глаза на правду и вести себя так, как если бы они не были Матье и Гари. Нет, не эту самоочевидность я имею в виду, заявляющую о себе вновь и вновь: перед зеркалами, или в сновидениях, или - в темноте - перед сетчаткой глаза, в момент онанирования либо при половом акте, или когда мы смотрим на море, или когда оказываемся в уличной толпе; тебе следовало бы наконец обратить внимание на внешнее: на то, что оказывает на нас давление, принуждая меня, скажем, уходить в море и заниматься там тяжким матросским трудом, а тебя - зарываться с головой в книги и онанировать, в то время как я вставляю свой причиндал девицам; обрати внимание на организацию нашего бытия, на банальное, те ступени лестницы, на которых мы спотыкаемся, на то, что творит наша плоть, что думает наш мозг. Хотя сами мы не желаем такого, то есть не желаем со сладострастием или внутренней заинтересованностью, - просто это происходит, потому что так должно быть. И в результате мы меняемся к худшему, созреваем для ложного восприятия, становимся хитрыми, скрытными, нечестными, усредненными, здравомыслящим и, удобными для манипулирования - но отвратительными для ангелов. Повеедневный хлеб, повседневное дыхание, повседневный сон, не приносящий удовлетворения, бытие-несчастным - вот о чем тебе следовало бы что-то узнать. В этом и состоит твоя роль. Ты должен во всем меня опережать. Ибо во мне преобладает плоть, в тебе же - душа... Мы в самом деле теперь развиваемся неодинаково...
Матье, совсем отчаявшись, на протяжении этой тирады лишь пару раз вяло шевельнул рукой. Он не знал, что чувствует утопающий; но если бы у него сейчас еще сохранялись четкие ощущения, он бы сравнил себя с человеком, погружающимся на дно.
- Вдруг ни с того ни с сего ты делаешь глупость - отвергаешь разумное предложение своего отца. Согласись ты, и я бы мог посещать мореходку; этих денег хватило бы, чтобы прокормить и меня, и тебя. Мы могли бы даже снять на двоих квартиру.
- Отец, напротив, хотел, чтобы мы с тобой друг от друга отдалились.
Гари легким движеньем руки отмахнулся от этой фразы.
Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> IV
- До тех пор, пока ты не перестанешь думать, будто какое-то внешнее обстоятельство - деньги, например, невесть откуда на нас свалившиеся... или предложение, чтобы я, как авантюрист, подался в Африку, в Азию... или приятная и подходящая для меня дырка в чьем-то приятном и удобном теле - может хоть что-то изменить в нашем с тобой грехе... в нашей дружбе... До тех пор я буду испытывать страх, из-за тебя: страх, что ты куда-нибудь ускользнешь. Мы уже сейчас становимся чужими друг другу. В конце концов: кто я такой? что я такое? Я действительно отнюдь не удобный спутник жизни. Может, я и красив, но я не игрушка, не своенравный или капризный мальчик, разменивающий наслаждение на звонкую мелочь. Нет-нет, не перебивай; ты не виноват в том, что всегда обращал внимание только на мою кожу. Я поднялся с самого низу... Если относительно того, чем я стал, вообще уместно говорить о подъеме. Однако я и сейчас наполнен всем тем, что пережил помимо тебя. Во мне продолжают существовать такие слова, такие зрительные образы, такой пласт бытия, такие годы, состоящие из многих дней и ночей, которые ты бы назвал ужасными и которые, тем не менее, пусть грубо, но обозначают - точно обозначают и реализовывают, только транспонируя в нижнюю сферу, - все то, что стало для нас с тобой общим коконом и что нам еще предстоит. Не то ужасно, что молодой подмастерье каменщика вставил мне сзади свой причиндал. Человек, если хочет жить с открытыми глазами, должен знать, чего он может ждать от себя или от Другого. А тот, кто ничего не пережил, кто уклонялся от жизненного опыта, ничего не знает, - тот Другого человека разочарует. Ужасно, что пережитое можно втиснуть в понятия, которые лишают этот опыт покрова подлинных чувств, превращают его в банальность; ужасно, что любовь поддается расчленению на тысячу мерзких подробностей, что ее вообще можно расчленить, свести к простейшим формам и потом снова собрать: из таких простейших форм, как различные мании, вытеснения, жестокости, слепые ассоциации, штампованные воспоминания, душные и потные летние вечера, как моча, и кал, и слезы, хотящие быть выплаканными, как химические процессы, управляющие нашими чреслами, как тяга к прекрасному, боязнь одиночества, страх перед предстоящим умиранием, как грязные руки, удивление по поводу чьей-то восковой бледности, уважение к чужому глубокому звериному взгляду, внезапная мысль о внутренностях; и все же: ядро любви остается неделимым. Я и внутри себя и по отношению к внешнему миру обороняюсь против идеи, что меня допустимо считать просто матросом-гомосексуалом, которого содержит... или: которого боготворит... другой гомосексуал, сын директора пароходства. Мне такие слова не нравятся. Я готов к тому, чтобы меня заглатывали, уничтожали, избивали, пинали ногами, насиловали... или чтобы я сам кого-то заглатывал, уничтожал, избивал, пинал ногами, насиловал, - но только не в этом мире, доступном для всех и каждого, не в кратком промежутке между двумя плаваньями, не так, будто бы я был радужным масляным пятном, расплывающимся на поверхности воды, такого я точно не хочу... - Гари на несколько секунд замолчал. - Я знаю, сколько мы с тобой задолжали друг другу. Но я, задавленный всеми этими унизительными словами... Я, кровоточащая половина целого, не могу причислить себя к тебе, другой половине, пока во мне берут верх слова, определения, весь этот мерзкий лексикон. Я могу делать все что угодно; но никто не вправе это принижать. Я знаю, что мы - только плоть ангелов, а не ангелы как таковые. Мы вынуждены делать то, чего хочет наша плоть; но сперва... сперва мое прошлое должно несколько разредиться.
