Чарльз Сноу - Дело
Но и с противной стороны были люди, вроде Фрэнсиса и Мартина, которые полностью разделяли его желание. В таких учреждениях, как колледж, думал я, обязательно бывает ядро с сильно развитым чувством самосохранения. Это подтверждалось во всех столкновениях, свидетелем которых я бывал здесь. Страсти в каждой партии разгорались с головокружительной быстротой, они кипели и бурлили, но вот в действие вступали, казалось, какие-то своеобразные жироскопы, и мало-помалу все снова становилось на свои места. На моей памяти это была самая лютая ссора в колледже. И вовсе не случайно Браун и собравшиеся у него гости — наиболее рьяные представители обеих партий — вели себя за обедом так, словно никаких партий и не существовало.
Обед был такой, каким Браун любил угостить своих друзей. Не обильный, но тонко продуманный. Только Браун мог добиться от поваров такого меню, дав им на это двенадцать часов сроку. Как писателям, так и людям деловым, могло показаться, что вина маловато, но оно было превосходно. Браун отнюдь не был врагом алкоголя, но у него к этому вопросу был свой собственный подход. Он любил пить часто, но понемногу и только действительно хорошие вина. В этот вечер он выставил две бутылки кларэта двадцать шестого года. Очень редкий, сообщил он, но вполне приемлемый. Уинслоу, потягивая вино, уронил какое-то учтивое замечание. Большинство же гостей пили не разбираясь. Сейчас в колледже никто, за исключением самого Брауна и Тома Орбэлла, не знал толка в винах.
Я ел гренки с устрицами, пил свой кларэт и гадал, получил ли бы приглашение на сегодняшний обед Том Орбэлл, не сделай он своего démarche Брауну вчера вечером. Правда, он был моложе всех остальных здесь сидящих. Но он принадлежал к партии Говарда и в то же время во всех остальных отношениях был верным сторонником Брауна. Мне почему-то казалось, что Браун мог счесть желательным его присутствие сегодня. Найтингэйл, Уинслоу и Скэффингтон, как я слышал, присутствовали на первом предвыборном собрании партии Гетлифа; из всех своих гостей Браун во время выборов мог твердо рассчитывать только на голос Кларка. Сейчас, наблюдая их всех вместе, наблюдая перестановку сил в связи с делом Говарда, я затруднился бы предсказать, многие ли из них останутся до осени верны своим теперешним союзникам.
За обедом дело Говарда не упоминалось. Ближе всех к этому вопросу подошел я сам, передав вкратце Брауну, рядом с которым сидел, свой разговор с Гэем. Я сказал также, что, на мой взгляд, им ничего другого не остается, как умиротворить каким-то образом старика, и чем скорее, тем лучше. Браун спросил Уинслоу, слышал ли он, что я рассказывал про Гэя.
— Нет, любезный проректор! Рассеянность опять овладела мною.
Сознавал ли он, что это начало случаться с ним слишком уж часто? Не бравировал ли он этим?
— Кажется, нам придется просить вас направиться в качестве делегата к нашему старейшему члену и обсудить с ним условия перемирия.
Уинслоу встрепенулся.
— В течение жизни, прожитой довольно-таки бестолково, я оказал этому колледжу ряд услуг — большинство из них, правда, весьма незаметных. Но подвергнуться испытанию беседы с М. X. Л. Гэем — это как раз та услуга, которую я колледжу не окажу. Это даже в лучшие времена было достаточно нудно. Теперь же, когда полезное вещество, из вежливости именовавшееся его мозгом, по-видимому, отступило в неравной борьбе, я нахожу, что разговор с ним стал занятием чрезвычайно эксцентричным, но совершенно бесцельным.
Сидевшие вокруг стола заулыбались — все, кроме Скэффингтона, который в продолжение всего обеда держал себя очень натянуто и принимал так мало участия в общем разговоре, что его, казалось, отгораживал от остальных барьер холодной вежливости. Уинслоу, приободрившийся от сознания, что язык его не утратил еще былой остроты, продолжал размышления на тему о том, был ли Гэй наиболее ярким примером дутой величины, получившей пятнадцать почетных званий.
— Когда я был только что избран в члены совета колледжа и питал не в меру преувеличенное почтение к заслугам старших членов, ему было тридцать с небольшим, и я считал, что он всего-навсего тщеславен и глуп. И только позже, когда житейские истины стали понемногу открываться мне, я понял, что он к тому же еще невежествен и скучен.
Браун потихоньку сказал мне, что в отношении Гэя придется что-то «предпринять».
— Моя вина, — шептал он, пока остальные смеялись новой остроте Уинслоу, — что дело зашло так далеко. Особенно после того, как вы предупредили об этом в первый раз.
Улучив момент, когда все замолчали, он спокойно, обычным тоном обратился к своим гостям. По-видимому, назрела необходимость обменяться мнениями, говорил Браун. Он очень рад видеть всех их у себя за столом; кроме того, он позволил себе пригласить также и Люиса Эллиота по причине, которую он, возможно, объяснит несколько позже. Всех здравомыслящих людей, и его в том числе, очень беспокоит и огорчает, что это «злополучное дело» до такой степени «раскололо совет колледжа».
Затем Браун с достоинством, не стараясь оправдаться, обратился ко всем присутствующим. Он сказал, что, несмотря на то что суд старейшин не один месяц потратил на пересмотр этого дела, он тем не менее сейчас снова вынес прежнее решение.
— Все мы прекрасно сознавали, что, вынеси мы тогда, во вторник, более мягкий приговор, мы тем самым создали бы для себя в стенах колледжа куда более приятную обстановку. Это само собой разумеется.
Но, не видя возможности смягчить свое первоначальное решение, они вынуждены были подтвердить его. Они знают, что некоторые члены совета колледжа, включая и кое-кого из их ближайших друзей, считают их неправыми.
— Оказывается, даже голосование за проект нового здания, — сказал Браун, и это была единственная «шпилька», которую он позволил себе, — не могло бы так успешно поднять брата на брата.
Но тем не менее решение было принято. Он не льстит себя надеждой, что несогласные изменят свое мнение. И все же, не думают ли они, что настало время в интересах колледжа согласиться с этим решением хотя бы формально? Эпизод этот крайне прискорбен. Без сомнения, какую-то часть неприятностей можно было свести до минимума, если бы старейшины проявили больше чуткости в отношении своих друзей. В этом есть доля и его вины. Однако на сам приговор эти соображения повлиять не могли бы: он вынесен. Так не согласятся ли они в интересах колледжа посчитать этот вопрос исчерпанным?
Мартин и Гетлиф, сидевшие рядом, переглянулись. Но ни один из них не успел вымолвить и слова, как в разговор вступил Скэффингтон:
— Что касается меня, проректор, то это абсолютно исключается.
Браун поджал губы и бросил на Скэффингтона острый взгляд.
— Я надеялся, — заметил он, — что вы хоть немного подумаете над тем, что я сказал.
— Ваши слова не затрагивают существа вопроса, — ответил Скэффингтон.
— Боюсь, что некоторые из нас, — сказал Гетлиф, — не смогут оставить дело в этой стадии.
— Нет, Артур, это неприемлемо, — вставил Мартин. — Волей-неволей нам придется пойти дальше.
Это означало — ибо они с Брауном говорили на одном языке и прекрасно понимали друг друга, — что инспектору будет подана жалоба. Браун задумался, но тут в разговор опять поспешил вмешаться Скэффингтон.
— Вы знаете, Мартин, что меня это не устраивает, — он повернулся к Брауну и, надменным тоном стараясь прикрыть свою неловкость, сказал — Вчера я наговорил много лишнего. Прошу извинить меня. Я не должен был забываться, разговаривая со старшим членом совета. Вел себя отвратительно. Но я не отказываюсь ни от одного своего слова. Если нет другого пути добиться справедливого отношения к этому бедняге, то мне не остается другого выбора.
Браун отбросил колебания. Мягко и неторопливо, как будто речь шла о каком-то вполне обыденном деле, он обратился к Мартину и Гетлифу:
— Ну что ж, вижу, что ваших сомнений я не рассеял. В таком случае, у меня есть предложение, которое, возможно, успокоит вас. Или, вернее, не столько успокоит, сколько покажет, что мы, то есть суд старейшин, сознаем, что вы по-прежнему сильно обеспокоены этим делом.
Было очевидно, что Артур Браун пришел далеко не с пустыми руками. Раз не прошло, как он и предвидел, одно предложение, у него было наготове другое. Насчет того, почему он взялся за это и почему в течение нескольких последних часов развил такую бурную деятельность, также не могло быть двух мнений. Толкнула его на это вовсе не непреклонная позиция Фрэнсиса и Мартина. Со своим предложением Браун обратился к ним, но на самом деле все это время слова его были направлены в адрес Скэффингтона. Эта угроза Скэффингтона — непорядочная и оскорбительная на его взгляд — побудила его к действиям.
Выставлять на общественное обсуждение дела колледжа, доводить до того, чтобы он «попал в газеты», было, по мнению Брауна, недопустимо и непростительно. Позволив себе угрожать этим Брауну, Скэффингтон тем самым исключал себя из круга людей ответственных. Он не мог рассчитывать, что в дальнейшем коллеги будут полагаться на него или считаться с его мнением. И в то же время добился перелома именно Скэффингтон, и никто другой.
