Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
В первый выход на берег все обошлось вроде бы мирно. Цыплак натянул клеши, тельняшку, выпустил из-под мичманки чуб и молча ушел в город. В основном все гуляния происходили на приморском бульваре. Нарядные и веселые курортники, рыбаки, местные и изредка щеголяющие белизной формы морские офицеры. Тут же гремела музыка танцплощадок, пропитанная легким шелестом волн и букетом духов, моря, табака и вина. Все это вместе напоминало какую-то навязчивую рекламу, витрину не очень богатого магазина с очень большими претензиями, А в лицах людей, в их глазах был какой-то охотничий блеск: быстрей, скорей, взять, схватить, не опоздать…
Моя хозяйка кроме торговли занималась сводничеством, ублаготворяя состоятельных курортниц. Однажды я видел у нее одну такую, лет 30–32, разведенка из Красноярска, очень богатая, вся обвешанная золотом цветочница. Она заводила и разводила цветы, продавая их в городе. Она отвергла трех женихов или, вернее, кандидатов в любовники. Коренастая, краснощекая, с волосатыми крепкими ногами, она осматривала кандидата, как крестьянка, покупающая корову.
Мне запомнилась ее сентенция, с которой она отвергла одного парня: «У него нижняя губа большая, отвисает… Он склонен к философии, а я не люблю философов».
У нее было много денег, и она, в общем-то, не была уродиной, и, кроме того, она умела предлагать себя так же, как и свои цветы. Потом я видел ее на пляже с каким-то кавказцем: усатым и горбоносым.
Второй раз Цыплак в изрядном подпитии зашел к тетке и, там добавив самогону, пришел ко мне.
— Все чтешь, ума набираешься… А дураком умрешь…
Я согласно кивнул:
— Все умрем.
Но мое согласие и уклончивость показались ему страхом с моей стороны.
— Вот ты здесь сидишь, а жинка твоя там…
— А тебе-то что, держи свою за подол.
— Ишь как запел, кацапюга, — рыкнул Цыплак…
— Ты что хамишь, стерва? — наливаясь злостью, спросил я.
Цыплак схватил со стола бутылку, треснул ее об стену, встал, раскорячившись, и вытянул руку с осколком острого стекла…
В тот момент я с маху ударил его табуретом по голове, не знаю, был ли старым и дряхлым этот табурет или Цыплак был удивительно твердоголовым, но в руках у меня осталась только царга от табурета, а Цыплак, закатив глаза, рухнул на пол. Но меня уже трясло: разве я трогал его?.. Я схватил лежащую на полу гантелю. Но в этот миг меня буквально ошеломил истеричный нечеловеческий визг. В дверях, приседая и держась за живот, визжала хозяйка. Я схватил документы, деньги и в чем был, не выписываясь, вскочил на поезд и слез с него уже в Небит-Даге, в Туркмении…
Не знаю, заявлял ли Цыплак на меня в милицию, и что бы было со мною… А кто бы стал разбираться. Он же безупречная сволочь, а я клейменый, меченый, даже если я десять раз буду прав, кто мне поверит. Я должен подставить голову под его кулаки, потому что был в лагерях, в тюрьме, а значит, я человек второго, а может быть, третьего или четвертого сорта. Конечно, разница в сортах не шибко велика. Я жил в бараке, и он тоже. Но у меня барак казарма, без перегородок, а у него перегородки. Он кандидат туда, а я уже оттуда.
Это меня преследовало всю жизнь. Я помню, совсем недавно шел я по улице и вдруг увидел огромную толпу народа. Каки-то фотокарточки на щите и человека, стоящего на каменной тумбе и бросающего в толпу громкие слова.
— Что здесь? — спросил я соседа.
Это был высокий, уже пожилой мужчина с гривой седых волос, и в модных очках с тонкой оправой. Он укоризненно взглянул на меня и покачал головой:
— Надо знать… Да-с, надо знать, молодой человек.
Что-то в его тоне мне не понравилось, я насмешливо поклонился:
— Вы меня очень тронули, очень приятный комплимент. Но увы… Вы вряд ли можете назвать меня молодым человеком…
Он саркастически сверкнул очками:
— Я все равно старше, — и кивнул на стенд с фотографиями. — Я оттуда, целых десять лет, а там год за десять.
— Где там? — притворившись непонимающим, переспросил я.
Он осмотрел меня с головы до ног:
— Где… В ГУЛАГе» в сталинских лагерях. Это о нас говорят на мемориале.
— Ну и за что вы там были, в ГУЛАГе? — снова переспросил я.
На нас уже начинали обращать внимание, а на меня посматривали с каким-то особым, неприязненным интересом. Но я прекрасно понимал эту неприязнь: раз я так вольно говорю с жертвой, то может быть, я стоял с другой стороны.
— Это некорректный вопрос, — заметил один из слушающих наш разговор. — Ясно же, товарищ сидел по 58-й, пункт?.. — он взглянул на старика.
Тот развел руками:
— Пункт 10, как обычно…
Я посмотрел на вмешавшегося в наш разговор, интеллигентного вида мужчину лет 30–32.
— Некорректно вмешиваться в разговор. Что касается моего вопроса — он корректен и уместен — в ГУЛАГе МВД СССР сидели разные люди. Так называемые политические, уголовные, их к вашему сведению было больше, и они были очень разнообразны, были и немецкие пособники… Вам нравятся немецкие пособники?
— Что значит — так называемые политические? — петушисто налетел на меня стоящий за бывшим зеком молодой, лет 26, парень с большой шевелюрой волос.
Я усмехнулся:
— А то и значит. Политическим может называть себя тот, кто боролся против сталинской системы, доказывал ее преступную сущность, агитировал против нее и вообще действовал… Вот вы агитировали? — спросил я у пожилого.
Он замахал руками:
— Вы что, вы что… В то время, да и вообще мы верили… Вы бы попробовали…
— Ну и за что же вас, верующего-то?..
Он пожал плечами:
— Кто-то донес, оклеветал.
— Кто-то, — повторил я… — Это был другой верующий. Этот самый кто-то, он верил в усиление классовой борьбы и еще в то, что ходить по воле лучше, чем сидеть в лагере.
— То есть, вы считаете, что жертвы этого периода недостойны памяти? — быстро спросил у меня мой первый оппонент.
— Жертвы всех периодов достойны памяти, — отрезал я. — Но эти — не политические и опальные подданные…
— Граждане, — поправил меня оппонент.
— Я знаю разницу и еще раз повторяю, не граждане, а опальные подданные, и не вижу основания для гордости, — добавил я. — Чем гордится раб?
— Что значит, чем? — возмутился бывший зек. — Мы выдержали, выдюжили, и вот слышим, как о нас говорят.
— Выдюжили и выдержали блокадники Ленинграда. Им и следует гордиться. Их жали с двух сторон. С одной Жданов с Ворошиловым, а с другой немцы, они защищали себя, свой город, свою жизнь и честь и не сдались, хотя и умирали. А эти… Так называемые политические — они просто вытащили плохой жребий.
— Но ведь погибли миллионы, — возмутился еще один. — Это же были люди…
— Верно, что люди… Как людей мне глубоко их жаль, только не превращайте их в борцов за правду. Вот вы, — я спросил у бывшего зека, — вы знали, что вы невиновны?
Он развел руками.
— Это все знали, не только я.
— Вы сопротивлялись?
— А как? — возмутился он. — Только попробуй… Сразу в деревянный бушлат оденут…
— Вы работали? — снова спросил я.
— Еще как. Но это мы делали сознательно, из последних сил. Страна требовала — надо было строить, а кругом, как вы знаете, враги.
— Страна требовала, — повторил я. — Кругом враги… Это она и требовала, чтобы невиновные ни в чем люди признали себя сволочью и миллионами дохли в лагерях. Так я вас понял?
— Так или не так… А уж что было, то и было. Надо было работать, — засуетился бывший зек.
— Ну и как же вам повезло, что живы остались?
— Ну не все же до единого там сдохли.
— Не все… — согласился я. — Кому отцовская рубашка помогла, а кому и активность…
— Это как активность? — спросил кто-то сзади.
— Как? — засмеялся я. — Это когда человек активен, занимает должность, скажем, нарядчика, коменданта, бригадира и вообще должность из сознания, что надо работать.
— Ну и что, если, скажем, — передразнил меня кто-то, — поставили на должность, и был на ней…
Бывший зек, почувствовав поддержку, развел руками:
— Ну и что? Был я и нарядчиком, и бригадиром, и начальником колонны.
— Ну так что же, если занимал должность? — настаивал тот ж голос сзади.
Я оглянулся.
— А то, что все эти активисты, занимающие должности, в 10, нет, в 100 раз хуже того гражданина начальника, который их держал на этих холуйских местах. — Я повернулся к бывшему зеку. — Что же ты сам не требовал для себя лопату побольше?..
— Вы мне не тычьте, — вдруг прошипел он.
Я засмеялся.
— Имею право, и возраста мы одинакового… Да и портянки под одним солнцем сушили, так что ты не пыжься, бригадир.
— Да уж ты бы у меня…
Но меня начала заносить волна ярости, и я прервал его:
— Ты бы стирал мне портянки, сволочь… Понял?
Он внезапно отскочил и ткнул в меня пальцем.
— Бандюга, блатняк… Вы слышите, товарищи, среди нас бандюга!
