Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2006)
Ласкава Творца субвенция
Народу в останнiй раз.
(“Ки п в”, 2005, № 2)
Ласкава — милостивая.
27Сверстюк Е. Налiтайте, ворiженьки, я вас накликаю... — “Сучаснiсть”, 2004, № 9, стр. 134, 135.
28Андрухович Ю. Город-Корабль. — В кн.: “НеИзвестная Украина”, стр. 34, 39.
29Исторически это также компромисс между православно верующими мирянами и иерархами, соблазненными Римом.
30Федотов Г. Собр. соч. в 12-ти томах, т. 2. М., 1998, стр. 136.
31Ломоносов писал: “Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается <...> коль много мы видим в славенском языке греческого изобилия…” (Ломоносов М. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 7. М., 1952, стр. 587). Подробнее об отношениях церковнославянского языка с греческим пишет Федотов в блестящей статье “Славянский или русский язык в богослужении”.
32Аналогичным образом в католической Церкви богослужение до последних пор велось на искусственно поддерживаемом латинском языке. Но латинский язык даже в романских странах (не говоря уже о прочих) с течением веков становился все менее понятным, а церковнославянский остается достаточно внятным для славянского уха; есть отдельные непонятные слова и выражения, но смысл речи всегда как минимум угадывается.
Русский след
Зибницкий Эдуард Валентинович — социолог, журналист, философ. Родился в 1971 году. Окончил Псковский педагогический университет и Московскую высшую школу социальных и экономических наук. Публиковался в журналах «Вестник РХД», «Новый мир», «Знамя».
Сразу за прогоном, по ту сторону залитого водой сенокосного клина, начинался лес: сперва поросль, потом взрослые деревья, вырубки и опять леса и леса.
— И так до самого края света, — уверял Куста, — все лес да лес!
— А ты там бывал? — спросил Март. — Там, на краю света?
— А то как же! Однажды вон тот черный ягненок запропастился, ну, я и отправился искать его. И где нашел? На самом краю света стоит, ноги расставил и траву щиплет. А за ним уже ничего нет!
Фридеберт Туглас, «Ежик».
1. Граница/Piir
1217. Поход псковичей с князем своим Владимиром на унганнийских чудей к городу их Медвежьей Голове (Одемпе) за набеги от них. В сем походе с ними ходили новгородцы, естляндцы, езельцы, гариенцы и саккаланы, возмутившиеся тогда против лифляндских рыцарей, которые помогали унганнийцам.
Псковская летопись
митрополита Евгения (Болховитинова) 1 .
У каждого старинного российского города есть своя историческая мифология, набор школярских представлений — схем, сюжетов, образов: следы подлинной истории, преломленной в культуре и официозе. Псков, основанный более тысячи лет назад, тоже имеет такую систему образов и эпитетов. Один из них — «форпост на западных рубежах». Впрочем, в Средние века это было не столько эпитетом, сколько точным стратегическим термином. Войны с ливонцами, поляками, шведами, литвой — все это было modus vivendi тогдашних жителей города и пригородов — подчиненных Пскову или Новгороду крепостей… Но граница с западноевропейским миром еще при Петре Первом переместилась на запад, к Балтийскому морю. Уже в те времена крепости стали лишь элементом романтического пейзажа, а горожане впряглись в то же тягло, что и другие жители империи: Псков стал мирным городом, слегка подернутым сединой суровой древности, — хоть и недалеко от столицы, а все же провинция, равно как и соседний с ним Прибалтийский край — Эстляндия и Лифляндия…
Теперь же благодаря восстановлению эстонской независимости и приближению НАТО к российским пределам в местной официозной риторике вновь с особым значением звучит тема «форпоста», даже со ссылками на св. Александра Невского — как воителя с западным миром. Установление границы с Эстонией было на подсознательном уровне воспринято как возрождение из пепла враждебной Ливонии, ну а псы-рыцари из фильма Эйзенштейна памятны всем. Недаром социологический опрос, проведенный в Пскове, поставил на первое место по антипатиям именно Прибалтику. Граница, с одной стороны, повышает статус региона (форпост!), к тому же дает возможность существовать за счет службы при ней или контрабанды. С другой стороны — это наглядная иллюстрация превосходства соседей, их силы: ведь эстонцы захотели независимости и добились ее, при несоизмеримом с Москвой силовом потенциале, знаком чего на веки вечные явились шлагбаумы и визы. Особенно «непонятно» это было для местного сельского населения, ведь по ту сторону — русские деревни, в которых живут родственники, находятся кладбища с могилами предков. Туда, за границу, до сих пор ездят на покос. Ну а для горожан не так давно обыкновением были так называемые «колбасные рейды» в восточные районы Эстонской ССР — вещь унизительная как для эстонцев, так и для русских, — и во многом причина застарелых антипатий и комплексов. Границы тогда не было, советский космос казался незыблемым, и все же инаковость, даже враждебность Эстонии ощущалась очень сильно. Поездки в советские Таллин или Тарту были частью образа жизни, но лично мне так и не довелось побывать за этим условным «бугром». Может быть, поэтому Эстония казалась загадкой. Загадочность сквозила во всем эстонском — книгах, кино, детских мультфильмах, картинах эстонских художников… Эстония советского периода обросла обывательскими легендами и мифами: очевидная, зияющая брешь в советской картине мира. Рассказывали, как в этом колбасно-кисломолочном парадизе ненавидят русских, тайно и мелко пакостят, например, утверждали, что эстонцы… плюют в каждую пачку сливочного масла, прежде чем оно пойдет в Россию, и прочие в таком духе готические ужасы. С комплексом «имперской нации» сочеталось и осознание превосходства соседей: на псковский базар эстонцы приезжали торговать цветами — эта деталь, подчеркивающая их бытовой аристократизм, была, может быть, особенно вызывающей. Хотя среди местных жителей еще сохранилась память о жестокости эстонских карателей, служивших у немцев во время войны, не уважать эстонцев, творцов элегантной и благоденственной Эстонии, они не могли.
Итак, граница есть и была, и была она всегда, но сама Эстония как бы отсутствует, ускользает, прячется за холодную и порой злую маску. Тысячелетний Псков, не меняя своего географического положения на границе с Европой, практически не пересекался в своей истории с эстонским миром, несмотря на то что находится в полусотне километров от исторической границы с ним. Как таковые эсты довольно редко встречаются в русских летописях, разве что в XII — XIII веках, при упоминании эпизодических приграничных стычек, которые так же случайны и бессмысленны, как случайны союзы эстов со славянскими князьями против немцев — на что ссылаются русские публицисты в Эстонии, ищущие точки сближения двух народов. Все же большей частью древние псковичи имели дело войны и мира с рыцарскими орденами, а не с туземным народом Эстляндии и Лифляндии. В Новое время, в эпоху наций, только единожды свершилась встреча двух этих субъектов исторической географии в реальном историческом пространстве, когда Псков уже не был вечевой республикой, а всего лишь губернским городом уже погибшей империи. Случилось это в Гражданскую войну — краткая и экзотичная для русского города эстонская оккупация …
Бердяев писал, что империализм — это любовь к дальнему. И он же утверждал, конечно применительно к старой России, что у русских есть свой империалистический дар, дар нести империалистическую миссию. Германии, оказавшей решительное влияние на формирование эстонской нации, он в этом даре отказывал. Трудно нам, русским, конечно, смириться, что любовь к дальнему оказалась неразделенной, что в Эстонии не помянут добрым словом ни русских императоров, ни русских деятелей Эстонии, ни русский язык — язык не только иноплеменного владычества, но и великих литературных подлинников, тем же немцам недоступных. Наверное, нижеследующие платонические созерцания национальных идей (довольно старомодный жанр) — своего рода попытка примирения с историей, заклинание этой травмы имперского сознания…
2. Дом/Kodu
Существует соблазн просто свести все к географическому масштабу. Конечно, первое, что очевидно, — это контраст в объеме жизненного пространства. Размер территории — это не только фактор экономический и геополитический: это отправной импульс формирования самосознания. Русские на самом деле живут в социальном пространстве, не более объемном, чем эстонцы, — в это пространство повседневности входит городской квартал, деревня, основные маршруты передвижения, круг контактов, — иными словами, это реальное пространство своего частного мира, и оно едва превосходит территорию городского квартала или сельской волости. Но осознание того, что макропространство национальной, идеологической, культурной идентичности простирается на многие климатические и природные пояса и на этом пространстве разворачивается эпический театр истории, с которым мы себя идентифицируем, — это, конечно, формирует особый тип мироощущения. Насколько реально современными русскими освоено это пространство в смысле соучастия, единства, то есть реального, а не условного сопричастия этой национальной субъектности, национальной жизни, — другой вопрос. Но нам все-таки трудно себе представить: утром садишься в поезд и к вечеру уже пересекаешь границу зоны твоей культуры, твоего языка и попадаешь в другой мир, простирающийся до Тихого океана… Что твою страну можно захватить практически в течение суток…
