Оксана Даровская - Браво Берте
– Я – да. Прельстился халявой, продался богатой бабе. Ты – нет, Катька твоя – нет. Честно, не ожидал, что ты способен оторваться от родительской кормушки.
– О чем ты, Серый? Я тут недавно не погнушался, у матери прилично денег взял. Хотя брал, по сути, отцовские. Когда брал, знаешь, на чем себя поймал?
– На чем?
– Мне стало жалко себя. Не ее, а себя. Я в тот момент подумал, что мы все: ты, я, Лешка, еще много таких же – до сих пор хотим сидеть в песочницах, лепить куличики, хвастать, у кого круче совочек, ведерко или машинка. И чтоб в идеале отцы сидели на скамейках рядом, а матери из окон звали нас ужинать, а потом долго гладили перед сном по волосам.
– Да-а, – протянул Сергей, – известная феня, если у тебя в детстве не было велосипеда, а сейчас у тебя «бентли», то в детстве у тебя все равно не было велосипеда. Вообще-то, – усмехнулся он, – я б сейчас от песочницы не отказался, хрен с ним, с велосипедом.
– Вот-вот. А насчет Катерины ты прав. Она сильная. Правда, не знаю, на сколько нас хватит. Эйфория ушла, храп «Прости Господи» усилился, нищие стены оголились. Остается только пойти по стопам отца.
– В смысле?
– В смысле – отвезти старуху Степанову подальше за город, пристроить с кляпом во рту в канаве, а перед этим заставить переписать квартиру на кого-нибудь из нас. Родни у нее вроде не наблюдается. Шучу, Серый, шучу, конечно. Разговор у нас с тобой получается какой-то недетский. Непривычно, что б ты так рассуждал.
– Меня на такой разговор, может, никогда б не пробило, если бы эта престарелая сучара Зося меня не бортанула.
– Какая связь?
– Связь прямая. Меня будто окунули в дерьмо, накрыли крышкой и шепнули: «А ну-ка, попробуй, братишка, вытащи себя сам». И я вытащу, Кира, вытащу, блин. Я ведь умный. Похоже, жизнь сама кинула предъяву: на что, типа, годишься? Я, кажется, созрел для реализации своего основного таланта. Ух, я теперь рыть землю буду! Первая ступень – пилот-любитель, вторая – пилот коммерческой авиации. Ух, гнилье это, элита эта гребаная, стопудово будет от меня зависеть, как я штурвал поверну. «Бэху» продать, правда, придется – курсы платные.
– Туда вроде без диплома о высшем техническом не сунешься.
– Ты меня поражаешь, Кира. Вопрос с дипломом я решу, как нефиг делать. Главное, я азы в армии изучил. Осадчий, хоть злой был мужик, потихоньку от начальства дал нам основы управления летным средством. Я там, в армии, понял – высота меня любит. Знаешь самый мощный и затяжной оргазм?
– Ну и?
– Высота плюс скорость.
– Короче, автосервис отменяется?
– Ты сомневался? Наживать простатит под чужими тачками на пару с отцом? Хера вам лысого. Все слышали? Вот вам вместо рихтовки с грунтовкой. – Сергей продемонстрировал окружающим соответствующую фигуру с крепко сжатым кулаком. – «Бэху» жалко, но надо ваять будущее.
В начале августа в интернат прибыл новый поселенец и в первый же вечер облюбовал Берту. Случилось это за ужином в столовой. Его посадили от нее через столик, к странноватому, подозрительному Ивану Алексеевичу, и боковым зрением она подметила, что новичок частенько скашивает глаза в ее сторону.
«Только этого мне недоставало, – подумала Берта. – Хотя… на ловеласа не похож, глаз не масленый, не раздевающий, однако… какие теперь раздевания… смешно…» Взоры новичка были скорее страдальчески-человеческими, чем сугубо мужскими. «Уж мне ли не разбирать мужских взглядов, похоже, помыслы его чисты», – с внутренней грустью усмехнулась она на третий день. Был он худым и высоким, ел совсем мало, Берта нарекла его про себя благородным идальго и даже начала испытывать легкую вину за его недоедание.
Двадцать второго августа, в день ее рождения, в час ее послеобеденного уединения на лавочке он пробрался сквозь кусты, испросив разрешения, подсел к ней, интеллигентно сохранив между ними расстояние примерно в метр. Немного помолчал, любуясь домиком, который она рисовала веточкой на земле, потом негромко начал:
– С первого дня наблюдаю за вами, Берта Генриховна, и нахожу вас совершенно особенной. Мне показалось, вам приходится несладко с соседкой по комнате.
– В вас дремлет комиссар Мегре? – Она уже закончила с фасадом и перешла к крыльцу. – Или нашептал кто-то из местных доброхотов? – Сейчас она занималась перилами.
– Здесь не надо быть Мегре. – Он осмелел немного. – Достаточно краем уха послушать вашу и ее речь, чтобы понять, какая пропасть вас разделяет.
– Я должна поверить, что вы не знакомы с железным правилом Цербера? Кстати, напомните, пожалуйста, ваше имя.
– Дмитрий Валентинович. А с правилом Бориса Ермолаевича я, представьте, действительно не знаком.
– Селить легких с легкими, трудных – с трудными – вот его непреложный закон. Мы с соседкой, каждая по-своему, оказались для него трудны. Вот он нас и объединил.
– Смею думать, мне понятны его внутренние мотивы. Он показался мне человеком безмерно уставшим, сломленным и глубоко несчастным.
– Неужели? Я-то как раз считаю его бездушным роботом и чистейшей воды функционером. Кстати, как вам живется с Иваном Алексеевичем? Он, насколько я знаю, состоит у Цербера в списке легких. Значит, вы попали в ту же обойму. – Она пририсовывала кольца дыма к дымоходной трубе.
– Иван Алексеевич? Экземпляр интереснейший. На первый взгляд безобиден, на самом же деле безнадежный ипохондрик. Правда, ипохондрия у него камерная, распространяющаяся в основном на меня и изредка на нашего третьего соседа по столу. Он убежден, что нас всех потихоньку подтравливают в столовой. Нести свою убежденность в широкие массы он не рискует: боится быть помещенным, как сам выражается, в «желтый дом». Зато мне наедине каждый вечер сообщает приблизительно одно и то же. Очень, говорит, удобно приспособилась местная административная мафия. Главное – малозатратно. Микродоз яда в наших организмах не обнаружит ни одна лаборатория, а процесс распада на уровне клетки знай себе идет. И добавляет: неукоснительно. «Неукоснительно» – его любимое словцо. Пропускает меня вперед в дверь столовой и напутствует: «Милости прошу на неукоснительную смерть». А сегодня проснулся и, сидя в кровати, сказал: «Голова болит больше обычного, значит, вчера дозу превысили». Впрочем, Бог с ним, с Иваном Алексеевичем. Это так, пришлось к слову о легких и трудных жильцах. У вас ведь сегодня день рождения, Берта Генриховна. Разрешите от души поздравить! – Берта поразилась его осведомленности, а он продолжал, любуясь законченным ею домиком: – У меня, к сожалению, нет никакого вещественного подарка, но, если позволите, преподнесу вам то, что умею делать лучше много другого. По профессии я чтец, сорок лет отдал работе на Всесоюзном радио. А бывших чтецов, как и бывших актрис, не бывает. Вы согласны?
– Пожалуй, – кивнула Берта. – Что-нибудь из отечественных или иноземных авторов?
– Скажем так, из неизвестных отечественных. Из посвященного мне когда-то моим близким другом.
– Что ж, извольте. – Она отложила рисовальную веточку в сторону.
И Дмитрий Валентинович стал читать:
Моим глазам нельзя, нельзя
К высоким строфам прикасаться,
И душу строчками терзать,
И, плача, ими восхищаться.
Нельзя вникать в небесный звук —
Тогда я дня вокруг не слышу
И становлюсь и слеп, и глух,
Себя и все я ненавижу.
И все же я безумный чтец
И слушатель слогов и строчек,
И Богом посланный певец
Мне сердце мучит, ум морочит.
Как будто колокольный звон,
Спорхнув со звонницы соборной,
Все манит эхом с трех сторон,
Мечтой крылатой. И покорно
На это эхо легких слов
В груди моей рождает отклик,
Что бродит в роще из слогов,
Пока в бессилье не умолкнет.
И звук истает. Новый день
Рябиной огорчится мокрой,
И тени кленов у плетней
Проявятся пятнистой охрой,
А тишина заполнит круг.
Рассветной синью улыбнется
Туман, покинувший свой луг,
И, тая, к небу вознесется.
Мир стал иным. То чтенье слов
Дарует сладкое смятенье
Порывов и неясных снов,
Игру предутренних цветов
В лохмотьях растворенной тени…
…И возвращенный полке том
Своей потрепанной обложкой
Прикроет, будто жадным ртом,
Строки божественную сложность…
– Прекрасно, – искренне выдохнула Берта, – особенно: «И звук истает, новый день рябиной огорчится мокрой…» Правда, очень красиво. Признаться, не ожидала. В чем-то напоминает Тютчева, только позднего. Надеюсь, вас не оскорбило такое сравнение в адрес друга?
