Чинуа Ачебе - Стрела бога
— Вот и я говорю: никогда не верь умуннеорцу, — подхватил сосед Эзеулу Аноси. — Если умуннеорец скажет мне «стой», я побегу, а если он скажет «беги», я замру на месте.
— Этот не такой, — возразил Акуэбуе. — Жизнь в чужом краю сделала его другим.
— Ха-ха-ха-ха, — рассмеялся Ифеме. — Да он только перенял там чужеземные штучки вдобавок к тем, которым обучила его мать. Ты, Акуэбуе, рассуждаешь, как ребенок.
— Знаете, почему сегодня весь день лил дождь? — спросил Аноси. — Потому, что дочь Уденду идет праздновать ури. Так вот, колдуны Умуннеоры решили вызвать ливень и испортить праздник своему же родичу. Они ненавидят не только чужих, но и друг друга сожрать готовы. Так и пышут злобой.
— Верно. Их злобность брюхата и кормит младенца — всё разом!
— Что правда, то правда. Они — родня моей матери, но я не перестаю ужасаться им.
Ифеме поднялся, собираясь уходить. Этот коренастый коротышка всегда говорил во весь голос, как будто ссорился с кем-то.
— Эзеулу, я должен идти, — гаркнул он так громко, что его услышали даже в хижинах женщин. — Спасибо великому богу и спасибо Улу за благополучный исход твоего путешествия. Может быть, находясь там, ты спрашивал себя: «Ифеме не пришел проведать меня, уж нет ли промеж нас какой-нибудь ссоры?» Нет, нету ссоры между Эзеулу и Ифеме. Я все время думал, что мне надо навестить Эзеулу; мысленно я уже был с тобой, но мои ноги отставали. Сколько раз я говорил себе: «Завтра я схожу к нему», — но каждый следующий день приносил мне какую-то иную заботу. Еще раз: Нно.
— И со мной было то же самое, — вставил Аноси. — Я все время твердил: «Завтра я пойду, завтра я пойду» — как жаба, которая так и не смогла вырастить хвост из-за того, что твердила: «Я иду, я иду».
Эзеулу, который до сих пор отдыхал, прислонившись спиной к стене, теперь весь подался вперед и, казалось, ничего не замечал вокруг, кроме своего внука Амечи, тщетно пытавшегося разжать пальцы деда, сжатые в кулак. Но он по-прежнему внимательно прислушивался к общему разговору и вставлял, когда требовалось, слово-другое. Вот и сейчас он на мгновение поднял взгляд и поблагодарил Ифеме за его посещение.
Амечи вел себя все более беспокойно и наконец расплакался, несмотря даже на то, что Эзеулу позволил ему разжать свой кулак.
— Нвафо, отнеси-ка его к матери. По-моему, он хочет спать.
Нвафо подошел, опустился на колени и подставил Амечи свою спину. Но вместо того чтобы сесть ему на закорки, Амечи перестал плакать, сжал свой кулачок и стукнул Нвафо между лопаток. Все дружно рассмеялись, и Амечи посмотрел на хохочущих людей заплаканными глазами.
— Ладно, Нвафо, уходи; он тебя не любит — ты бяка. Он хочет, чтобы его понесла Обиагели.
И действительно, Амечи послушно залез на спину к Обиагели.
— Смотри-ка! — сказали двое-трое гостей одновременно.
Обиагели с трудом встала на ноги, немного наклонилась вперед, ловким движением подбросила ребенка повыше и направилась к выходу.
— Осторожней, — проговорил Эзеулу.
— Не тревожься, — успокоил его Аноси. — Она свое дело знает.
Обиагели удалилась в сторону усадьбы Эдого, распевая:
Плачет ребенок, матери скажите,
Плачет ребенок, матери скажите,
А потом сварите кашу из узизы
И еще сварите кашу из узизы.
Дайте жидкой перцовой похлебки,
Пусть попьют ее малые пташки
И попадают вниз от икоты.
Вон залезла коза в амбар
И накинулась жадно на ямс,
Вон залез и козел в амбар.
Подъедят они вместе весь ямс.
Погляди-ка, подходит олень.
Вот он трогает воду ногой,
Ррраз — и оленя жалит змея!
Он бросается прочь!
Я-я, я куло-куло!
Странствующий коршун,
Ты домой вернулся.
Я-я, я куло-куло!
А где же отрез материи,
Который ты принес?
Я-я, я куло-куло!
Пока Эзеулу находился на чужбине, он с легкостью мог думать об Умуаро как о едином враждебном ему целом. Но теперь, когда он снова дома, все оказывалось не так-то просто. Всех этих людей, оставивших свои дела и заботы ради того, чтобы прийти поздравить его с возвращением, никак не назовешь врагами. Некоторых из них — Аноси, например, — можно назвать людьми никчемными, бестолковыми, любителями посплетничать, а то и позлословить, но это совсем не те враги, которых он видел во сне, приснившемся ему в Окпери.
На второй день после возвращения у него побывало пятьдесят семь посетителей, не считая женщин. Шестеро пришли с пальмовым вином. Его зять Ибе с родичами принесли два больших кувшина отменного вина и петуха. Весь этот день хижина Эзеулу выглядела как в праздник. Пришло даже два-три человека из Умуннеоры, деревни его врагов. И снова, как накануне, Эзеулу в конце дня начал делить умуарцев на простых людей, питающих к нему лишь добрые чувства, и тех честолюбцев, что подкапываются под самую основу единства шести деревень. Едва только он произвел это деление, как в голову ему закрались первые робкие мысли о примирении. Конечно, он мог с полным основанием сказать, что один палец, окунувшийся в масло, измажет четыре остальных; но справедливо ли будет поднять руку на всех этих людей, которые проявили по отношению к нему такую заботу и в дни его заточения, и после его возвращения домой?
Эта борьба мнений в его сознании разрешилась наконец на третий день, причем решение было подсказано с совершенно неожиданной стороны. Последним его навестил в тот день Огбуэфи Офока, один из достойнейших людей в Умуаро, но не частый гость в доме Эзеулу. Офока славился своей прямотой. Он был не из тех, кто станет хвалить человека, потому что тот угостил его пальмовым вином. Офока никогда бы не допустил, чтобы пальмовое вино довело его до ослепления, — нет, он лучше выплеснет вино, уберет рог в свой мешок из козьей шкуры и выложит угощающему все, что он о нем думает.
— Я пришел сказать тебе «Нно», возблагодарить Улу и возблагодарить Чукву, которые позаботились о том, чтобы ты не ушиб ногу о камень, — начал он. — Я хочу сказать тебе, что в день, когда ты вернулся к себе домой, все Умуаро вздохнуло с облегчением. Никто не посылал меня рассказать тебе об этом, но, по-моему, ты должен это знать. Почему я так говорю? Да потому, что мне известно, в каком расположении духа ты уходил. — Он немного помолчал, а затем, наклонясь к Эзеулу и вытянув вперед шею, с каким-то вызовом проговорил: — Я ведь тоже поддержал Нваку из Умуннеоры, когда тот сказал, что ты должен пойти и поговорить с белым человеком.
Выражение лица Эзеулу не изменилось.
— Ты хорошо меня слышишь? — продолжал Офока. — Я — один из тех, кто говорил, что мы не должны встревать в спор между тобой и белым человеком. Если захочешь, можешь сказать мне после того, как я кончу, чтобы я больше не переступал порог твоего дома. Ты должен знать — если еще не узнал об этом без моей помощи, — что старейшины Умуаро не встали на сторону Нваки в его борьбе против тебя. Все мы знаем его и знаем, кто за ним стоит; так что мы не обманываемся насчет них. Почему же тогда мы согласились с Нвакой? Потому что мы не знали, что нам и думать. Ты слышишь меня? Старейшины Умуаро не знают, что им подумать. Я, Офока, говорю тебе это со всей ответственностью. Мы сбились с толку, совсем как тот щенок из пословицы, который пытался ответить на два зова сразу и сломал себе челюсть. Сначала ты, Эзеулу, сказал нам пять лет назад, что глупо бросать вызов белому человеку. Мы не послушались тебя. Мы пошли против него, и он отобрал у нас ружье и сломал его о колено. Мы убедились, что ты был прав. Но не успели мы усвоить этот урок, как ты меняешь свое мнение и призываешь нас бросить вызов тому же самому белому человеку. Что же, по-твоему, должны мы были сделать? — Он подождал, не ответит ли Эзеулу, но тот молчал. — Если мой враг изрекает истину, я не стану затыкать себе уши только потому, что это говорит мой враг. А сказанное Нвакой было истиной. Он сказал: «Пойди и поговори с белым человеком, так как он знает тебя». Разве не было это истиной? Кто еще из нас смог бы принять вызов и выдержать единоборство с белым, как это сделал ты? Еще раз: Нно. Если тебе не по вкусу то, что я сказал, можешь передать мне с кем-нибудь, чтобы я к тебе больше не приходил. Я пошел.
Это подвело итог тому спору, который происходил в сознании Эзеулу на протяжении трех последних дней. Услышь он те же самые слова из уст Акуэбуе, они, пожалуй, не произвели бы на него такого сильного впечатления. Но сказанные человеком, который не был ему ни другом, ни врагом, эти слова застигли Эзеулу врасплох и дошли до самого сердца.
Да, совершенно верно, верховный жрец обязан идти впереди и первым встречать опасность, прежде чем она станет опасностью для всего его народа. Эту обязанность налагает на него его жреческий сан. Так было с первого дня, когда натерпевшиеся жители шести деревень собрались вместе и сказали предку Эзеулу: «Ты будешь нести это божество за всех нас». Поначалу он испугался. Разве есть у него в теле сила, чтобы нести столь грозное, опасное божество? Но его соплеменники позади него запели в поддержку песню, а флейтист повернулся к нему. Тогда он опустился на колени, и на голову ему возложили божество. Он поднялся на ноги и преобразился в духа. Его народ по-прежнему пел позади него песнь поддержки, и вот он шагнул вперед и отправился в свое первое и главное путешествие, во время которого каждый из четырех дней на небесах должен был уступить ему дорогу.
