Чинуа Ачебе - Стрела бога
Когда много дней спустя Кларк смог рассказать капитану Уинтерботтому о полученном докладе и письме губернатора провинции, его шеф отнесся к этому с поразительной безучастностью, которая, несомненно, была следствием перенесенной болезни. Он лишь буркнул себе под нос что-то вроде: «Плевал я на губернатора!»
Глава шестнадцатая
Хотя был самый разгар сезона дождей, Эзеулу со своим спутником отправился из Окпери домой сухим, ясным утром. Этим спутником был Джон Нводика, который не мог допустить, чтобы Эзеулу пошел в дальнюю дорогу совсем один. Все уговоры Эзеулу, просившего Нводику не беспокоиться, ни к чему не привели.
— Человеку столь высокого положения не подобает отправляться в такое путешествие одному, — отвечал он. — Если ты непременно хочешь вернуться домой сегодня, я обязан пойти с тобой. Или же подожди до завтра, когда к тебе должен прийти Обика.
— Я больше не могу ждать ни одного дня, — сказал Эзеулу. — Я чувствую себя как та черепаха, что завязла в куче дерьма и просидела в ней две базарные недели, а когда на восьмой день к ней пришли на помощь, закричала: «Скорей, скорей, я не вынесу этого смрада!»
И вот путники снарядились в дорогу. Помимо набедренной повязки из блестящей желтой материи Эзеулу надел толстую белую тогу из грубой ткани; эту полосу ткани, служащую верхней одеждой, он пропустил справа под мышкой, а оба ее конца перебросил через левое плечо. На левое плечо он повесил и мешок из козьей шкуры на длинной перевязи. В правую руку он взял свой ало — длинный железный посох с заостренным в виде копья концом; такой посох брал с собой в важные моменты жизни каждый титулованный мужчина. На голову он надел алую шапочку озо, окаймленную полоской кожи, за которую было заткнуто орлиное перо, слегка наклоненное назад.
На Джоне Нводике была плотная коричневая рубашка навыпуск и брюки цвета хаки.
Хорошая погода удерживалась, пока они не оказались как раз на полпути между Окпери и Умуаро. Затем дождь словно сказал: «Ну, теперь пора, по дороге больше нет домов, где бы они могли укрыться». И он, как будто бы перестав сдерживаться, хлынул потоками, с ярой, безудержной силой.
— Надо бы спрятаться под деревом и переждать этот ливень, — предложил Джон Нводика.
— В такую грозу опасно стоять под деревом. Лучше продолжим наш путь. Мы не из соли сделаны и не носим на теле дурного колдовского зелья. Я, во всяком случае, не ношу.
И они, ускорив шаг, двинулись дальше. Одежда словно в страхе липла к телу. В мешке Эзеулу булькала вода, и табак наверняка безнадежно отсырел. Алая шапочка тоже не любила, чтобы ее мочили, и теперь приобрела совсем плачевный вид. Но Эзеулу это не огорчало; напротив, он испытывал радостное чувство, порождаемое иной раз неистовством проливного дождя, — то ликующее чувство, которое побуждает детей нагишом выскакивать под ливень, распевая:
Мили зобе эзобе!
Ка мгбаба огвогво!
Но к радостному чувству, которое испытывал Эзеулу, примешивалась горечь. Ведь этот дождь — еще одно из многих мучений, которым его подвергли и за которые он должен взыскать полной мерой. Чем большей окажется его мука сейчас, тем сладостней будет получить удовлетворение. Его ум выискивал новые и новые обиды, чтобы добавить их ко всем прежним.
Согнутым указательным пальцем левой руки Эзеулу смахнул с бровей и век воду, слепившую глаза. Широкая новая дорога превратилась во взбаламученное красное болото. Посох Эзеулу больше не стучал о землю с гулким звуком; теперь его острый конец с чавканьем вонзался в грязь на целый палец, прежде чем достигал твердой почвы. Время от времени дождь вдруг ослабевал и как бы прислушивался. Только в такие моменты и можно было различить отдельные гигантские деревья и подлесок с обвисшими мокрыми листьями. Но эти моменты затишья были очень кратковременны: дождь тотчас же припускал с новой силой и лил плотной стеной.
Приятное ощущение для тела дает лишь тот дождь, который помочит-помочит да и перестанет. Если же дождь не прекращается, тело начинает зябнуть. Этот дождь не знал никакой меры. Он лил и лил, покуда пальцы Эзеулу, сжимавшие посох, не стали похожи на железные когти.
— Вот как вознагражден ты за свою заботу, — сказал он Джону Нводике. Голос его был хриплым, и он откашлялся.
— Я за тебя беспокоюсь.
— За меня? К чему беспокоиться о старике, чьи глаза израсходовали весь отпущенный им сон? Нет, сын мой. Мне осталось пройти совсем немного по сравнению с тем, что я уже прошел. Теперь, где бы ни погас огонь на моем пути, я отложу факел в сторону.
Ответ Джона Нводики потонул в шуме вновь разбушевавшегося ливня.
Домашние Эзеулу ужасно встревожились, когда он вошел к себе весь окоченевший и продрогший. Они развели для него жаркий огонь, а Угойе тем временем быстро приготовила мазь из бафии. Но прежде всего ему необходимо было омыть ноги, по самый браслет озо облепленные красной глиной. Затем он взял из скорлупы кокосового ореха пригоршню клейкой мази и растер себе грудь, в то время как Эдого растирал ему спину. Матефи (сегодня была ее очередь стряпать для Эзеулу — счет велся даже в его отсутствие) уже принялась варить похлебку утази. Поев горячей похлебки, Эзеулу начал ощущать, как мало-помалу отогревается его онемелое тело.
К тому времени, когда Эзеулу добрался до дома, дождь уже весь вылился и скоро совсем перестал. Первым делом, после того как Эзеулу проглотил похлебку утази, он послал Нвафо известить Акуэбуе о своем возвращении.
Когда Нвафо пришел с этой новостью к Акуэбуе, тот перетирал жерновами нюхательный табак. Он тут же прервал это занятие. С помощью особого тонкого ножичка он пересыпал наполовину истертый табак в пузырек. Затем смел пером более тонко измельченный табак к середине жернова и тоже отправил его в пузырек. Потом еще раз прошелся перышком по поверхности большого и малого жерновов, пока не ссыпал в бутылочку всю табачную пыль. Отложив оба жернова в сторону, он позвал одну из своих жен и сообщил ей, куда уходит.
— Если придет Осенигве занять жернова, — распорядился он, перекидывая через плечо свою тогу, — скажи ему, что я еще не закончил.
К приходу Акуэбуе в хижине Эзеулу уже собралось немало народу. Явились все его соседи; всякий прохожий, услыхавший о его возвращении, оставлял на время свои дела и спешил поприветствовать его. Эзеулу говорил очень мало и на приветствия отвечал по большей части лишь взглядом и кивком. Время говорить или действовать еще не пришло. Сперва он должен претерпеть муки, пока страдания его не достигнут предела, ибо страшны бывают действия того человека, который испил горькую чашу до дна. Этим и внушает ужас шумящая гадюка: она стерпит любые издевательства, даже позволит своему врагу наступить на себя, покуда не разомкнет один за другим все семь своих ядовитых зубов. И тогда уже ее мучителю не спастись от смерти.
Все попытки втянуть Эзеулу в разговор либо кончались ничем, либо оказывались успешными лишь отчасти. Когда гости заводили речь о его отказе быть вождем, назначенным белым человеком, он только улыбался. При этом ему отнюдь не были неприятны окружающие его люди или предмет их разговора. Все это, напротив, доставляло ему удовольствие, и он даже жалел, что сын Нводики не задержался и не порассказал им обо всем, происшедшем с ним. Но тот пробыл у него совсем недолго, после чего двинулся дальше в свою родную деревню, чтобы, переночевав там, отправиться утром обратно в Окпери. Он даже отклонил предложение омыть грязь с ног.
— Я снова выхожу под дождь, — сказал он. — Вымыть сейчас ноги было бы все равно, что подтереть зад, прежде чем опорожнишь желудок.
Один из гостей Эзеулу, Ифеме, будто угадав, о ком думает в этот момент хозяин, заметил:
— Белый человек нашел в тебе противника по силам. Но есть в этой истории одна сторона, которая пока что мне непонятна: какую роль сыграл во всем этом сын Нводики из Умуннеоры? Когда мы начнем спокойно разбираться в этом деле, ему придется ответить на парочку вопросов.
— И я тоже так считаю, — заявил Аноси.
— Сын Нводики уже всё объяснил, — вмешался Акуэбуе, взявшийся говорить от имени Эзеулу. — Тот поступок он совершил в убеждении, что помогает Эзеулу.
— Да неужели? — рассмеялся Ифеме. — Ничего себе невинный человек! Этот невинный, я думаю, засовывает шарик фуфу себе в ноздри. Не рассказывай нам сказок!
— Вот и я говорю: никогда не верь умуннеорцу, — подхватил сосед Эзеулу Аноси. — Если умуннеорец скажет мне «стой», я побегу, а если он скажет «беги», я замру на месте.
— Этот не такой, — возразил Акуэбуе. — Жизнь в чужом краю сделала его другим.
— Ха-ха-ха-ха, — рассмеялся Ифеме. — Да он только перенял там чужеземные штучки вдобавок к тем, которым обучила его мать. Ты, Акуэбуе, рассуждаешь, как ребенок.
