Бернар Клавель - В чужом доме
— Нет, это ни к чему.
— Однако…
— Нет, перестаньте, слышите!
— Но почему?
Девушка отрывисто засмеялась и резко сказала:
— Почему? Скорее я вас должна об этом спросить.
Он прижался к ней и пролепетал:
— Это потому, что я люблю вас, Колетта.
— Я вас тоже люблю… Но только как товарища.
Она разом поднялась и расправила рукой складки на пальто.
— Идите, Жюльен, — сказала она. — Вам пора.
Они прошли рядом еще несколько шагов. В конце аллеи сквозь тесное переплетение ветвей светились фонари.
— Вы на меня сердитесь? — спросил мальчик.
Колетта рассмеялась:
— За что мне на вас сердиться?
— Тогда почему вы не хотите?..
Она оборвала его.
— Нет-нет! Не будем к этому возвращаться.
Мальчик понурился и молча зашагал рядом с нею. Через минуту Колетта прошептала:
— Ни к чему. И без того жизнь нелегка.
— Вот видите, я же говорил, что вам нелегко живется.
— А вам? Легко?
Жюльен вздохнул. В груди у него опять что-то сжалось. Он боялся расплакаться.
— Иной раз все так осточертеет… — прошептал он.
Колетта взяла его руку и крепко сжала ее в своей.
— Спокойной ночи, Жюльен… — сказала она. — И если что не так, мы теперь знаем, как защищаться… Мы больше не одни.
Они проходили мимо фонаря и сейчас лучше видели друг друга. Мальчик заметил, что Колетта улыбается. Но он увидел также, что веки ее часто моргают и глааа слишком уж сильно блестят.
37
Гнев господина Петьо мало-помалу утих. Он снова стал шутить и рассказывать истории, услышанные в кафе. Жизнь опять входила в привычную колею, однако Жюльен все еще оставался как бы в опале. Каждый раз, когда мальчик встречался взглядом с хозяином, он понимал, что ничто не забыто и что при первом же случае этот мелочный человек, ни разу не посмотревший на него приветливо, может вновь прийти в бешенство.
Госпожа Петьо непрестанно улыбалась, складывала ручки или прижимала их к груди и, как всегда, требовала, чтобы все работали больше. Но теперь Жюльен уже так не уставал.
— Ты втянулся, — объяснил ему мастер. — Надо только быть чуть расторопнее, и все пойдет на лад.
Наконец наступила последняя неделя января. В понедельник вечером, когда все в цехе было сделано, Жюльен разыскал хозяйку.
— Могу я уехать, мадам? — спросил он.
— Поезжайте, голубчик, поезжайте. Вы всю работу закончили?
— Да, мадам.
— Тогда не теряйте времени и передайте от меня поклон своим родителям.
Жюльен поднялся к себе в комнату и начал одеваться. После приезда в Доль он еще ни разу не надевал выходной костюм.
— Черт побери, — заметил Виктор, — брюки до смешного коротки.
— А ведь они были мне хороши, когда я уезжал из дома.
— Ты здорово вырос, — сказал Морис. — И теперь вто особенно видно. Рабочий костюм был тебе раньше велик, а теперь впору, но ведь холст лучше растягивается.
Когда Жюльен натянул куртку, Виктор и Морис прыснули со смеху. Мальчик боялся пошевелиться.
— Не дыши! — крикнул Виктор. — А то куртка лопнет по швам.
Поднявшись с места, Морис сказал:
— В таком виде в автобус не войдешь, тебя поднимут на смех. Я дам тебе свой костюм.
Он открыл шкаф и достал куртку и брюки, висевшие на плечиках. Жюльен облачился в костюм Мориса.
— Вот в нем ты выглядишь щеголем, — заметил Виктор. — Покоришь там у себя всех девчонок.
Он немного помолчал, в свою очередь, открыл шкаф и прибавил:
— Хочешь, я дам тебе свою шляпу?
Он протянул Жюльену небольшую синюю шляпу с круглой тульей и загнутыми вверх полями. Мальчик поблагодарил; закончив сборы, он пожал руки товарищам и выбежал из комнаты.
— Можешь смело ехать! — крикнул ему вдогонку Виктор. — Ты хорош как огурчик!
На улице, когда Жюльен торопливо шел к станции, он вдруг почувствовал, как его охватывает радость. Ему хотелось приветствовать прохожих, широким жестом снимая шляпу, хотелось кричать им прямо в лицо: «Глядите, я настоящий мужчина. Я еду в Лон. Хочу повидать своих стариков!»
В автобусе он уселся на второе кресло справа. Отсюда он сможет глядеть на дорогу. Пассажиров было мало, человек десять, и никто не сел ни перед ним, ни рядом.
Сначала автобус ехал по городу, потом через предместье Бедюг. Когда поднялись в гору, Жюльен обернулся. На Доль спускались сумерки. Дома возле порта и в прилегавших к нему кварталах уже были окутаны синеватой дымкой, однако квадратная колокольня была еще ярко освещена. Но вот автобус свернул в сторону, город исчез, и Жюльен стал снова глядеть вперед.
Некоторое время он следил за убегавшей дорогой, иногда прижимаясь виском к холодному стеклу. Затем все мало-помалу стало куда-то отступать, шум мотора сделался тише. Мальчик положил руки на блестящую металлическую трубку, укрепленную поверх сиденья впереди него, и вытянул ноги.
…Теперь автобуса уже нет. Дорога убегает быстро, очень быстро. Жюльен ловко правит, положив локоть на верхний край дверцы. Большая американская машина глотает километры, без труда преодолевает самые крутые подъемы. Когда машина мчится по прямой, он иногда поворачивает голову вправо и улыбается. Рядом с ним, на широком сиденье автомобиля, его жена. Они обмениваются взглядами, словно говоря: «Ты меня любишь?» — «Конечно, люблю». — «Ты счастлива?» На этот вопрос она не отвечает, только улыбается.
Они поженились всего несколько дней назад, когда Жюльен проезжал через Доль на обратном пути из Нью-Йорка, — там он победил Джо Луиса и стал абсолютным чемпионом мира по боксу. Теперь он везет жену в Лон-ле-Сонье, к своим родителям. Потом они поедут на Лазурный берег — Жюльен приобрел там большую виллу. Вилла стоит в парке, в нем есть тренировочная площадка и бассейн для плавания. А между скал приютился небольшой пляж. На волнах покачивается лодка. Небо спорит голубизною с морем.
Машина катит вперед.
— А тебе не жаль покидать Доль и улицу Пастера? — смеясь, спрашивает Жюльен.
Она тоже смеется.
— Нет, не жаль, ведь я еду с тобой.
— И подумать только, ведь мы могли познакомиться еще в то время, когда я был учеником у этого старого прохвоста, папаши Петьо!
— Я тебя и тогда знала. Видела несколько раз, как ты стоял у порога возле двери вечером после работы.
— Но в душе смеялась надо мной.
Она отбрасывает назад длинные пышные волосы, напускает на себя таинственный вид и произносит:
— Что ты понимаешь!
Жюльен смотрит на жену. Ему хочется обнять ее. Он замедляет ход, направляет машину по правой части дороги и целует жену. Целует долгим поцелуем; потом они едут дальше. Машина тотчас же набирает скорость. Боковое стекло открыто, и ветерок шевелит волосы его жены. До чего ж она хороша, когда сидит вот так, полуприкрыв глаза! Жюльен опять смотрит на нее, потом переводит взгляд на дорогу и говорит:
— Есть одна вещь, которую я никогда не решался тебе рассказать: ты, верно, стала бы смеяться надо мной.
— Нет, я тебя слишком люблю. Расскажи.
— Будешь смеяться.
— Честное слово, не буду.
С минуту он еще колеблется, потом говорит:
— В то время я был учеником у Петьо, я видел, как ты проходишь мимо, но не смел заговорить с тобой. Мне очень хотелось иметь твою карточку. Целых три месяца я откладывал все свои деньги и купил небольшой фотоаппарат, он стоил четыреста девяносто франков, отлично помню.
— Ну и что же? Ты меня сфотографировал?
— Нет. Аппарат не работал.
— Как мне тебя жаль, милый. И ты еще смеешься.
— Сейчас я смеюсь, но тогда меня охватило безумное желание задушить этого старого жулика, фотографа. Здорово он меня выставил… Трехмесячное жалованье и чаевые!
На этот раз она сама обвивает рукой шею Жюльена, наклоняется к нему и целует.
— Тебе очень плохо жилось, когда ты работал в этой кондитерской, — шепчет она.
— Я думал о тебе… И мне казалось, я никогда не решусь…
— А вот и решился.
Он смотрит на нее и улыбается.
— Разумеется, — продолжает она, — когда ты чемпион мира…
— Ты в эти последние дни думала обо мне?
— Я слушала радио, просматривала газеты. И говорила себе: «Подумать только, он жил в Доле, здесь, совсем рядом…»
На минуту она погружается в грезы, потом спрашивает:
— А знаешь, что мне больше всего нравилось?
— Нет, скажи.
— Мне особенно нравилось, когда в газетах появлялся заголовок: «Боксер-поэт».
— У нас в доме будет много книг, — говорит он.
— Да, очень много. — И она вздыхает от полноты чувств.
Нас ждут благоуханные постели.
Нам будет ложем мягкая земля…
Не отрывая взгляда от дороги, он медленно и торжественно читает ей стихотворение, потом после долгого молчания говорит:
